Стало быть, все, что случилось в ту ночь у писателя, — тоже по воле Божьей, и если он, Вадим Прыгунов, и виновен в чем-то, то все равно будет прощен.
Совесть уже не мучила Прыгунова так сильно.
Через несколько минут он уже сам, без водителя и сопровождающих, вел свой автомобиль по улицам Москвы.
По дороге он заехал к Урманчеевым. Дверь большого серого дома отворил высокий лакей в зеленой ливрее. Он пропустил Прыгунова за порог, но в прихожей попросил остаться, пока не будет ясно, желает ли госпожа принять его.
В ожиданий прошло больше пяти минут. Затем послышались быстрые шаги, и в прихожую спустился молодой хозяин дома Виталий Урманчеев. Следом за ним шел слуга.
— Что вам нужно? — грубо спросил молодой граф. Он был в неприятном виде — голый по пояс, в каких-то неряшливых, коротких штанах.
— Я хотел бы видеть вашу матушку, граф, — сказал Прыгунов, несколько теряясь от такого приема.
— Она не желает вас видеть. Ступайте, — резко ответил граф, собираясь уйти.
— Прошу прощения, — спокойно сказал Прыгунов. — Это она вас уполномочила передать?
— Пошел вон! — обернувшись, в раздражении закричал Урманчеев. — Она никогда не желает вас принимать!
— Нельзя ли потише, граф, — в том же тоне продолжал Вадим Никитович. — Некрасиво благородному дворянину вести себя так. Да еще в присутствии слуги.
— Степан! — обратился Виталий к лакею, все более и более распаляясь. — Вышвырни вон этого человека! Ты понял? Вышвырни его вон!
— Но, господин… — слуга замялся.
— Вышвырни его вон! Дверь открой! Дверь!
Слуга послушно подскочил к двери и открыл ее. Виталий схватил Прыгунова обеими руками за отвороты пиджака и вытолкал на улицу.
В тот момент, когда захлопнулась дверь, в прихожей появилась графиня. Она была в светлом домашнем платье, в руках ее была книжка, на лице блестели тонкие золотые очки.
— Что случилось, Виталик? Что за шум? Почему ты кричал? — спросила Эльвира Владимировна.
— Ничего особенного. Приходил осел генерал-губернатора. Овса просил. Я вытолкал его прочь. Да! Этого слугу нужно уволить. Он ослушался. — Молодой граф усмехнулся, плюнул на пол и ушел куда-то в глубь дома.
Лакей тут же нагнулся и вытер плевок рукой.
— Степан, что здесь произошло? — повторила графиня вопрос.
— Приходили господин Прыгунов, а молодой господин их выгнали, — коротко и ясно ответил Степан.
Погода, великолепная с самого утра, теперь портилась. Становилось душно. Небо затягивали тучи. Город снова ждал дождя.
Прыгунов стоял и курил возле своего автомобиля. Все случившееся было ему неприятно. Инцидент со взбалмошным сынком графини несколько омрачил поднявшееся было настроение. Хотя слишком обижаться на молодого графа он не хотел и не мог, так как давно считал его человеком болезненным, неуравновешенным и даже психически ненормальным. И когда дверь дома снова открылась и на крыльце появилась графиня, обида Вадима Никитовича улетучилась совсем.
Она вышла так, как и была — в светлом платье, с книжкой, в очках.
— Здравствуй, Вадим, — тихо сказала она, подойдя к нему.
— Здравствуй, графинюшка, — с несвойственной ему мягкостью в голосе, улыбаясь, сказал Прыгунов. — Рад видеть тебя. Как ты прекрасна. И в этом платье тебе лучше, чем в трауре. И в этих очках. Ты великолепна, восхитительна, как всегда!
— Спасибо, Вадим. Ты прости, что так получилось. Знаешь, Виталик, он… Он болен сейчас.
— Знаю. Слава Богу, не впервой. У тебя, вижу, дело ко мне?
— Дело?
— Ну да. Иначе ведь ты бы не вышла сюда.
Графиня улыбнулась. У нее был растерянный вид. В такие минуты она особенно нравилась Вадиму Никитовичу, и он едва сдерживался, чтобы не подхватить ее, такую тонкую и изящную, на руки, не прижать что есть силы к груди, не забросить в автомобиль и силой не увезти куда-нибудь от всей этой городской суеты.
— Дело? — переспросила графиня, застенчиво, точно девочка, опустив глаза. — Ах да, конечно. Вадим, я хотела просить тебя… Я хотела… Я хотела, чтобы ты свел меня с ним, — наконец выговорила она, чеканя последнюю фразу по слогам.
— С кем?
— С кем? Разве ты не понял?
Прыгунов тяжело вздохнул.
— Понял, — сказал он. — Зачем?
— Зачем? Я хочу его видеть. Я хочу говорить с ним.
— Зачем ты следишь за ним? Глупо, графиня, глупо! Зачем тебе его видеть? У него прекрасная семья! Взрослые дети! У него есть все — деньги, слава, талант! Он давно обо всем забыл! Зачем тебе его видеть? Зачем ты ему? Слушай, давай уедем! Давай все бросим и уедем! Ведь ничего не держит нас здесь, ни тебя, ни меня! Куда угодно! В Париж! В Америку! На острова! Ведь это будет здорово! Ты сама не можешь себе представить, как это будет здорово! Только вдвоем, я и ты!..
— Я хочу его видеть.
— Зачем? Своим детским капризом ты можешь испортить ему жизнь!
— Я хочу его видеть! — настойчиво повторила графиня. — Ты не хочешь помочь мне, Вадим?
Она замолчала. Он посмотрел ей прямо в глаза, но не нашел в них ничего, кроме этого неудержимого, горячего желания. Сколько отдал бы он, чтобы видеть нечто другое в этих прекрасных глазах! Но эти глаза не хотели видеть его, Прыгунова, они хотели видеть совсем другого, ненавистного ему в этот миг человека.
— Хорошо, делай что хочешь. Завтра ты увидишь его. Прощай.
Быстро отвернувшись, не желая показывать слез, что вдруг выступили на его глазах, Вадим Никитович сел в машину и включил зажигание…
Сразу же после встречи с графиней он подъехал к Большому театру и купил два дорогих билета на вечер следующего дня.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЕЩЕ ОДНА ЖЕРТВА УБИЙЦЫ
«Ну вот и хорошо, — размышлял про себя Прыгунов, разглядывая купленные билеты. — Ему в партере. Ей — в ложе. Пусть встречаются. Пусть смотрят друг на друга. Пусть вспоминают былые деньки. Пусть говорят. Что может изменить эта встреча? Ничего. Он стал совсем другим. Он — великий человек, примерный муж и семьянин. Конечно, странно, что он все забыл. Как можно было забыть такую женщину? Но тем не менее он давно забыл ее, и она не нужна ему. Ее же ничем не изменить. Почему, почему все так скверно? И какой все-таки гаденыш этот ее сынок… Сынок! — при этой мысли Прыгунов умехнулся. — Ай да писатель, ай да проповедник! Господи, почему же?.. Нет, нет! Не думать о плохом. В общем, все в порядке. Главное — не терять присутствия духа. Все будет теперь хорошо. Вечером можно махнуть к Сокольскому. Он хоть и сволочь, а все-таки очень веселый человек. Он талантлив во всякого рода удовольствиях. Уж он-то сможет меня развлечь…»
Прыгунов вернулся к автомобилю. Перед тем как ехать к писателю, он решил покататься немного по центру. В городе было спокойно. Трибуну на Манежной площади уже разобрали. Ничто, кроме большого количества полицейских патрулей и кое-где выбитых стекол, не напоминало ни о случившихся беспорядках, ни о прошедших утром похоронах.
Вадим Никитович вспомнил свой утренний разговор с генерал-губернатором, и он показался ему далеким и смутным, точно происходил не какие-то десять часов, а несколько лет назад. Ему вдруг стало стыдно за то ужасное состояние, в котором он после ночи явился в Кремль, за то, что он так беспечно отошел от дел в столь трудное для города время, но в то же время он даже обрадовался, ощутив те перемены, какие претерпели его дух и тело за эти последние десять часов. Теперь это был совсем другой, совершенно трезвый и уверенный в себе человек. Прыгунов стал размышлять о работе, и мысли его потекли в совершенно другое русло.
«Как все-таки странно устроены люди, — отвлеченно рассуждал он. — Одни постоянно ищут над собой власти, а другие с пеной у рта жаждут властвовать. И между последними вечно идет борьба. Те, кто стоит у власти, противоборствуют тем, кому там не досталось места. Те же, кто ищет над собой власти, лишь оружие в этой борьбе. Сейчас ситуация накаляется. И причина накала — порядок, вернее, его отсутствие. Порядок — вот главная общественная потребность. Мы должны навести порядок, и они снова полюбят нас… Для начала нужно просто успокоить людей. В ближайшее время маньяк должен быть пойман. Этот подонок — главный козырь для тех, кто копает под нас. И, конечно, запретить людям собираться толпами. Какие они все тихие и добрые в одиночку. Но стоит им только собраться в кучу, как они совершенно дуреют. Наверное, это закон бытия. Человек бывает умен. Толпа — всегда глупа и доверчива. И еще всегда зла. Она может быть неуправляемой, может быть послушной, но она всегда несет в себе ненависть и зло… Впрочем, к чему все эти рассуждения? Откуда у меня эти мысли? Пусть всякие там писатели думают над законами вечности, размышляют о добре и зле. Для нас это не главное. Главное — это порядок. Главное — запретить толпу. Чтобы взять власть в свои руки, нужно собрать толпу и увлечь ее за собой. Чтобы удержать власть, нужно рассеять толпу. Теперь другие пытаются прийти к власти. Теперь для нас главное — не дать им собрать и увлечь народ за собой».
