На Большом Каретном ряду, совсем недалеко от Петровки, внимание Вадима Никитовича привлекло заметное скопление народа. Он притормозил и вышел из машины. Люди, человек тридцать — сорок, толпились в переулке у большого старого дома, перед входом в подвал. Ближе к стене, у самого входа стояли полицейский автомобиль и машина скорой помощи. Возле машин дежурил один полицейский. Он просил собравшихся отойти.
— Что здесь происходит? — спросил Прыгунов у одного из стоявших, толстого мужика в старом измятом костюме, с полным и красным лицом.
— Трупы выносить будут, — многозначительно ответил краснолицый.
— Что вы сказали? Трупы?
— Да трупы, трупы, — не отрывая глаз от подвала, повторил наблюдатель. — Трупы девчонок. Маньяк задрал.
Прыгунов почувствовал, как его прошибает пот. Он отступил назад и едва сдержал приступ тошноты.
— Их что, несколько? — справившись наконец с собой, снова спросил он.
— А сейчас узнаем. — Мужик отвлекся на секунду от своего наблюдения и одарил Прыгунова коротким, но обнадеживающим взглядом — мол, потерпи немного, скоро мы сможем их сосчитать.
— Выносят, выносят! — с разных сторон услышал Вадим Никитович. — Кажись, начали выносить!
Действительно, из проема, ведущего в подвал, показался еще один городовой. Далее за ним двое санитаров в белых халатах вынесли носилки, на которых под брезентовой тканью угадывалось тело человека. В конце процессии следовал офицер полиции — молодой симпатичный лейтенант с головным убором в руке.
Толпа любопытных разом стихла. Не грубо расталкивая близко подошедших людей, стоявший на тротуаре городовой освободил санитарам дорогу. Носилки пронесли к машине с красным крестом. Затем офицер приказал остановиться и обратился к стоявшим вокруг гражданам:
— Взгляните, господа, может быть, кто-нибудь опознает пострадавшую, — и он резким движением откинул прикрывающий труп брезент.
На носилках лежала девушка лет восемнадцати-двадцати. Тление еще не коснулось ее тканей — кожа была светлая и гладкая. Видимо, смерть наступила не так давно. Глаза были открыты и чуть навыкате. Голова неестественно вывернулась в сторону. Казалось, эта несчастная с величайшим удивлением смотрит на собравшихся вокруг людей. Обрывки розового изящного покроя платья закрывали ее шею и грудь. Остальное скрывал брезент.
— Господи! Боже! Боже! — громко завопила какая-то старушка в толпе. — Молоденькая такая! Хорошенькая! Да как же это, а? Господи?!
— Галка это! Зверева! — заорал вдруг стоявший рядом с Прыгуновым краснолицый мужик в пиджаке. — Доигралась, вертихвостка! Говорил я ей! Говорил!
— Гражданин, подойдите ближе, — подозвал опознавшего молодой офицер. — Вы узнаете убитую?
— Узнал, узнал! Галка это, Зверева! Соседка моя! У нас ее все знают! Вот, догулялась!
— Вам придется проехать с нами, — сказал офицер краснолицему и аккуратно закрыл брезентом лицо погибшей.
— Как с вами? Зачем это с вами? — спросил краснолицый и стал растерянно озираться по сторонам, точно ища поддержки у стоявших рядом.
— Да не бойся, езжай! — подбодрила его пожилая женщина в сером дешевом платье. — Положено так. Ничего тебе не будет. Езжай, раз узнал.
— Ну… — краснолицый нерешительно направился к скорой помощи.
— Не туда, — сказал молодой офицер и указал на машину полиции. — Туда.
Краснолицый потоптался на месте, затем все же подошел и сел в полицейский автомобиль.
После того как обе служебные машины разъехались — медицинская, видимо, в морг, а полицейская — в сторону Петровки, толпа быстро разошлась. Какой-то с опозданием прибывший на место происшествия газетчик пытался приставать к прохожим с вопросами, но никто отвечать ему не пожелал.
— Вы не скажете, что здесь произошло? — спросил он Вадима Никитовича, последнего из оставшихся свидетелей.
— Ничего не было, — отрешенно ответил Прыгунов. — Ничего не было. Все хорошо. Все в порядке. Все нормально. Это был бред. Очередной мираж опьяненного сознания. Все хорошо, все хорошо, все хорошо. — Он грустно усмехнулся, подмигнул удивленному газетчику, развернулся и пошел к своей машине…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ИНТИМНЫЕ ПОДРОБНОСТИ ИЗ ЖИЗНИ КНЯЗЯ МЫШКИНА
Было уже полвосьмого вечера, когда Прыгунов приехал к писателю Борину. После их телефонного разговора прошло более пяти часов, и все это время Алексей Борисович не поднимался с дивана. Он пытался забыться, заснуть, но так и не смог. Все думал, вспоминал, размышлял. Потрясение от гибели Даши Лесковой и внезапного столкновения с ее убийцей, неприятный осадок, оставшийся после ее похорон, странное впечатление, которое произвела на него короткая встреча с давней подругой, — все это смешалось в его сознании и не давало покоя.
«Уехать, побыстрее уехать от всего этого, — заключал он, каждый раз отрываясь от своих мыслей. — Быстрее домой, к семье, к работе, в Саранск».
Дверь маленькой квартиры так и оставалась незапертой.
— Открыто! — крикнул писатель, когда Прыгунов позвонил. После чего поднялся и сам вышел к нему навстречу.
— Здравствуй, Вадим, — снова поздоровался он.
— Здравствуй, Алексей, здравствуй. Рад тебя видеть. — Прыгунов улыбнулся. Он вспомнил, с каким чувством ненависти думал он о своем старом друге всего два часа назад, когда разговаривал с графиней. Теперь это чувство бесследно прошло.
— Да, странно… Наверное, ты единственный человек в этом городе, которого я рад сейчас видеть…
— Спасибо, Вадим, — сказал писатель.
Прыгунов прошел в комнату и по привычке своей обрушился на диван. Алексей Борисович сел рядом с ним.
— Ты неважно выглядишь, Алексей, — заметил Вадим Никитович. — Ты не болен?
— Нет, Вадим. Все в порядке. Я просто очень устал.
— Понимаю… Вот и я тоже. Слушай! А не поехать ли нам куда-нибудь? Ты ужинал?
— Нет, Вадим. Не хочу.
— Да?.. Жаль.
— У меня есть кое-что. Виктория Сергеевна позаботилась. Я могу приготовить ужин. Еще у меня есть коньяк. Выпьешь?
— Нет.
— Отчего так?
Прыгунов пожал плечами.
— Я за рулем. Есть тоже не хочу. Зачем ты звонил мне?
— Я тебе звонил? Ах да. На похоронах за мной шел какой-то тип. Потом он приходил ко мне. Просил, чтобы я описал тот вечер, когда все это случилось с нами. Ну, в общем…
— Да, вспомнил, ты говорил. Журналист. Из какой он газеты?
— Я не запомнил, — писатель замялся. — Кажется, он произносил какое-то название… Не помню. Фамилия его Рябкин.
— Рябкин, Рябкин… Ладно, не мучайся. Я все выясню. И эту газету закроют.
Некоторое время оба молчали. Наконец Прыгунов поднялся и подошел к окну:
— Погода портится, — сказал он. — А с утра было так хорошо. Наверное, опять польет дождь.
Писатель не сказал ничего.
— Ну? — вдруг обернулся и как-то грубо спросил Прыгунов. — Что еще ты хочешь мне сказать?
— Я? Ничего.
— Ничего? — удивился Вадим Никитович. — Так уж и ничего? Ничего?
— Знаешь, Вадим, я хотел спросить у тебя… — вдруг запинаясь, начал писатель.
— Что? — перебил Прыгунов. — Что? Ну спрашивай, договаривай. Впрочем, не говори, я сам скажу. Я знаю, о чем ты хочешь спросить меня. Ты хочешь знать, что произошло тогда, в ту ночь между ней и мной! Между тем прелестным созданием и мною, старым вонючим козлом! Это ты хочешь знать? Что я сказал ей тогда? Что я сделал, что она побежала на улицу сломя голову?
— О чем ты говоришь, Вадим? Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Все ты понимаешь! И я отвечу тебе. Я ни в чем не виноват! Ни в чем! И я не сделал ей ничего плохого. Я только предложил ей поехать со мной. Да, я был пьян! Я груб и не склонен выбирать выражения. Но я ничем не хотел оскорбить ее. Ничем! Я не знаю, почему она побежала. Я ни в чем не виноват! — Рыдания уже слышались в последних словах Прыгунова.
— Я ни в чем не обвиняю тебя. Я не знаю, зачем ты говоришь мне все это.
— Ты не знаешь? Не знаешь! Где уж тебе знать! Ты — психолог, писатель, знаток человеческих душ. Где уж тебе понимать это. У тебя все хорошо. У тебя все — семья, дети, работа, слава. У тебя жизнь сложилась. Тебе легко быть добреньким. А мне плохо, понял, плохо! Я один как перст! И жизнь моя вся кубарем, да, под горку! Мне ведь тоже всегда хотелось быть этаким праведником, этакой невинной овцой, этаким дядей благородным вроде князька Мышкина. Да трудно! Не получается. Невозможно почти! Не имею природных данных. Ты сам вспомни — князь Мышкин-то был слаб и немощен. Он был болен. У него небось и похоть, и все другие такие желания отсутствовали. Может, он и вовсе был импотент? А я устроен по-другому! Я мужик, зверь! Я женщин люблю! Естественная, так сказать, физиологическая потребность! Я если два дня не выпью, мне волком выть хочется! Тебе непонятно? А ведь три четверти мужиков наших — такие же, как я! Пьяницы и сладострастники! Да что там — три четверти!.. Осудить меня хочешь? Давай, осуждай! А как же тогда заповедь? Не судите, да не судимы будете? Каким судом судите, таким и вас осудят? А думаешь, ты чистенький, да? Таким себя считаешь? А ведь еще неизвестно, что было бы с тобой, если!.. А! — Прыгунов махнул рукой и, едва сдерживая рыдания, прокричал: — Ты ведь еще не знаешь всего! Ты ведь не знаешь всего!
