«Как бы это было хорошо, — в такие минуты думал он, — долго, очень долго, всю жизнь ехать вот так, рядом с ней в этой карете. Почему она не чувствует, не понимает этого? Как легко становится на душе от одного только ее взгляда, от одной ее лучезарной улыбки. Ах, если бы она была со мной! Наверное, все было бы по-другому, если бы она решилась быть со мной!..»
«Ничего такого особенного нет в этих каретах, — в то же время думала Аллочка. — В машине гораздо интереснее. Ветерок, скорость… Здесь разве что бензином не пахнет…»
— Аллочка, — наконец решился Виталик, чувствуя, что катание их подходит к концу. — Я люблю тебя!
Она не обернулась, лишь тяжело вздохнула, продолжая смотреть в окно.
— Ты слышишь меня, Аллочка? Я люблю тебя!
— Слышу, — грустно сказала она. — Ну и что?
— Я хочу быть с тобой, Аллочка! Я хочу… Я хочу, чтобы ты стала моей женой!.. Что же ты молчишь? Ответь, прошу тебя.
— Я не знаю, что ответить тебе, — наконец, обернувшись к нему лицом, сказала она.
— Ты не знаешь? Ты не понимаешь разве? Я люблю тебя! Ответь, любишь ли ты меня? Хочешь ли стать моей женой? Хочешь ли стать графиней Урманчеевой?
Она промолчала. Он повторил свой вопрос. Нервные нотки теперь отчетливо звучали в высоком его голосе.
«Боже, зачем я согласилась поехать с ним? — подумала Аллочка. — Вот прицепился со своей любовью! Псих, настоящий псих!»
— Виталик, — сказала она. — Я не знаю, что тебе ответить. Я пока не собираюсь замуж. И пожалуйста, давай оставим это.
— Ты ничего не понимаешь! — закричал Виталик. — Я люблю тебя! Я на все согласен ради тебя! Никто никогда не будет любить тебя так, как я! Никто не сделает для тебя того, что сделаю я!
— Виталик, перестань!
Он вдруг придвинулся к ней вплотную. Лицо его исказилось болезненной страшной гримасой, на лбу и висках выступил пот. Она отпрянула, он протянул обе руки к ее лицу, но в тот же момент карета остановилась. Еще через секунду открылась дверца, и кучер в зеленом кафтане громко воскликнул:
— Аэровокзал, господа!
Аллочка облегченно вздохнула. Кучер — крепкий бородатый старик с добрым простым лицом — услужливо подал ей руку. Следом вышел и граф.
— Я жду ответа, — тихо и злобно сказал он.
— Ладно, — раздраженно ответила Аллочка. — Приедешь, дам тебе ответ.
«Только бы побыстрее избавиться от него», — думала она в то время, как Виталик отдавал распоряжения кучеру:
— Отправишь багаж — и к дому, понял?
— Слушаюсь, господин, — послушно ответил кучер.
— Нет, стой! Прежде отвезешь эту девушку туда, куда она скажет.
— Слушаюсь, — повторил старик и, ловко подняв огромные чемоданы хозяина, быстро направился к вокзалу.
Минутой позже случилось странное происшествие: у самого входа в здание вокзала дорогу Виталику преградил полицейский и потребовал предъявить документы.
— Моя фамилия Урманчеев. Граф Урманчеев! — гордо произнес молодой человек, презрительно глядя с высоты своего огромного роста на приземистого полицейского.
— Документы, — невозмутимо повторил страж порядка, молодой совсем парень в форме лейтенанта полиции.
— На, смотри! — Виталик вытащил из кармана паспорт и сунул его в лицо полицейскому. — Что, убедился?
— Извините, — взглянув на фамилию в паспорте, спокойно сказал полицейский и отошел.
— Скоты! — возмутился молодой граф. — Вместо того чтобы ловить воров и бандитов, они…
— Ну, я пойду? — тихо перебила его Аллочка.
— Подожди. У меня еще есть время. Ты будешь писать мне?
— Ладно, напишу, присылай адрес.
— Я позвоню тебе.
— Хорошо, звони. Мне надо идти, до свидания…
— Подожди. Подожди еще немного…
— Я прошу прощения, молодой человек, — услышал позади себя граф Урманчеев.
Он нервно обернулся. Позади него стояли уже трое полицейских — тот же молодой лейтенант и двое городовых в форме.
В этот момент Аллочка повернулась и быстро пошла прочь.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В ЭТО ВРЕМЯ В САРАНСКЕ
В этот день погода в Саранске стояла прекрасная. Ночью прошел дождь, но влага быстро просохла, и воздух был приятен и свеж. На чистом голубом небе ярко светило солнце. Было не жарко, но по-летнему очень тепло.
— Это надо, какой день, а! — с досадой заметил Дмитрий Иванович Пужайкин, глядя в окно своего кабинета. — Черт бы их всех побрал!
— Да, — равнодушно ответил директор Прошин. — Лето не запоздало в этом году.
Михаил Андреевич сидел за столом, в дальнем от окна углу. Он что-то писал в своем небольшом блокноте, с которым почти не расставался в последние дни. Он был отрешенно спокоен. Ни солнечный день, ни постигшие его неприятности, ни сам губернатор Пужайкин, казалось, не волновали его.
— Ты что, снова пишешь свои дурацкие стишки? — раздраженно спросил губернатор. — Ты, по-моему, заболел.
— Ага, пишу, переписываю, — точно не услышав последней фразы губернатора, ответил Прошин. — Хочешь, прочту тебе что-нибудь?
— Да пошел ты знаешь куда! Посмотри, посмотри лучше, что они там творят!
Вот уже более часа Дмитрий Иванович Пужайкин не отходил от окна. Там внизу, на площади перед дворцом с самого утра собирались люди. День был будним, но в ходе последних событий в городе появилось множество свободных, неработающих людей.
— Ты посмотри, сколько их там собралось, — продолжал губернатор. — Да оторвись ты от своей тетради! Или лучше отдай ее мне.
— Тебе? — усмехнулся Михаил Андреевич. — Зачем она тебе?
— Чтоб бросить ее в огонь! К чертовой матери! Я не могу понять, что с тобой происходит? Твой завод на грани банкротства! Твои лошади продаются за бесценок! Половину рабочих уволили! Ты же всегда твердил, что надо заботиться о людях. Что же ты не заботишься о них теперь? Ведь они без работы, без денег! Они привыкли жить в достатке, а теперь им, может быть, нечем кормить детей! Потому что ты, ты их уволил! Подойди сюда, слышишь! Посмотри, какие у них лица. И это те люди, которые еще месяц назад молились на нас! Теперь они готовы разбить нам башку!
— Что же, — продолжал Прошин. — Быть может, это самый лучший конец всему.
— О Боже! Вразуми ты этого идиота! Наверное, ты думаешь, что для тебя все пройдет так просто? Думаешь, я власть, я и должен этим заниматься? Я один, да? Хрен тебе, понял? Ты, поэт сраный! Ты читал, что они пишут в этой своей газете? Эти националисты е…ные! Вот! Сейчас я тебе прочитаю, — Дмитрий Иванович выхватил из кармана мундира свернутую газету, быстро развернул ее и начал читать: — «В сложившейся в городе ситуации в первую очередь виноваты еврейские заговорщики, под влиянием и давлением которых долгое время находились и находятся до сих пор многие высокопоставленные лица нашей родной губернии, в числе которых директор конезавода Прошин, а также и сам губернатор…» Каково? Чем не поэма? Скажешь, грамотенки не хватает? Тут все подробно написано: когда и за сколько ты продался жидам. Здесь написано, между прочим, что двадцать лет назад жиды помогли тебе сколотить состояние и ты по гроб жизни им обязан. Тут четко, по пунктам, приводится твоя родословная, из которой ясно, что ты чуть ли не наполовину жид, и потому с твоего и моего согласия жиды поселились и расплодились в Саранске! Здесь есть статистические данные, что теперь ты с завода увольняешь только мордву и русских и хочешь одних жидов оставить! Ах да! Еще! Тут в подробностях описана вся твоя мелодрама, и они точно знают, что твоя милая, прекрасная женушка сбежала от тебя, когда узнала, что ты педераст и полуеврей!
— Черт! — Михаил Андреевич бросил авторучку и в сердцах ударил ладонью по столу. — Что за бред? Зачем ты мне все это говоришь?
— Бред? На почитай! Четыре листа! — Дмитрий Иванович смял газету и бросил ее Прошину, но она не долетела, развернулась и упала под стол.
Михаил Андреевич нагнулся и потянулся было за газетой, но вдруг передумал, поднял ручку и снова начал писать.
Дмитрий Иванович отвернулся и тяжело вздохнул.
— О! Приехал, приехал. Гад! — вдруг злобно закричал он. — Вот сука!
— Кто приехал? — спросил Михаил Андреевич.
— Супкин, тварь, приехал! Смотри, как они ему рады! Они машут ему!
Внизу собрались уже не менее полутора тысяч человек.
Большой серый автомобиль выехал на площадь. Люди расступились, образовав живой коридор. Автомобиль подъехал к лестнице дворца. Дверца открылась, и из нее вышел здоровенный детина в черной униформе, а за ним маленький, неказистый, сутуловатый, почти лысый человек, с острыми смешными ушами, крайне неприятной физиономией и сединой на затылке и висках.
Толпа поначалу стихла. Потом послышались робкие хлопки, потом еще и еще, и через несколько секунд люди, кто с выражением восторга, а кто просто машинально, дружно зааплодировали этому совсем невзрачному с виду человеку.
