Он любил свою племянницу Мухаббат искренне, по-настоящему. Так же искренне он считал своим долгом заменить ей умершего отца, сделать всё, чтобы она была обеспечена, а значит, счастлива. Потому так старательно и пытался он заставить Мухаббат отказаться от этого «учителишки» и выйти замуж за Мирабида. Уж он-то в жизни устраиваться всегда умел, как бы круто эта жизнь ни поворачивала.
Но потом, когда Максум-бобо повстречал при въезде в кишлак вернувшегося с фронта Рустама, слепого, беспомощного, когда увидел сияющие от счастья и нежности глаза Мухаббат, сердце его оттаяло. И когда он покаянно говорил Рустаму: «… Мне стыдно. Плохо прожил я жизнь, кособоко. Но ведь покаяние, даже на смертном одре — благое дело. Прости меня… Если можешь. Ваша любовь раздавила меня, как муравья, уничтожила… Уничтожила прежнего Максума, прозванного «Всё-не-так». Этого брюзги и интригана больше не существует на свете», — слова эти тоже звучали искренне, от души.
Но потом натура, и добрая и злобная одновременно, снова взяла своё. Ему стало казаться, что Мухаббат страдает в таком замужестве, и причиной этому страданию — Рустам. Только он, слепой, беспомощный, ни на что не способный, за которого вышли замуж лишь из жалости, из человеческого сострадания к увечью. Но почему же должна страдать и Мухаббат?
Как-то встретив племянницу в безлюдном месте, он заговорил с нею сбивчиво, недобро: «Дочь моя, знаю, тяжело тебе сейчас… Прекрасное лицо твоё увяло от лишений и скорби… Не под силу, видать, тебе навязанная злою судьбой обуза. Муж называется!.. Не он за тобой, как это положено, ухаживает, а ты за ним, словно за маленьким ребёнком, ходишь. Нельзя же в конце концов так мучать себя! А трое-четверо ребятишек обсядут — это дело нехитрое! — что тогда будешь делать, надолго тебя с ними хватит?! Не послушала меня раньше, вот теперь и расхлёбываешь. Чуть ли не за врага меня тогда посчитала. И жуёшь перец, коротаешь горькие дни…»
Мухаббат тогда ответила ему: «Если, дорогой дядя, и треснет голова, то под шапкой, если и переломится рука, то в рукаве… Плохо ли, хорошо ли, трудно или нет, а вместе нам век вековать!» И столько нежности, а вместе с тем твёрдости и достоинства было в её словах, что Максум-бобо только безнадёжно махнул рукой и, рассерженный, зашагал прочь.
…Наконец арбуз был доеден, все встали. Мухаббат заспешила к своему звену. На полевом стане остались только Максум-бобо, Рустам и Фазыл. Вообще-то Максуму-бобо тоже надо было уходить. Но ему именно сейчас захотелось поговорить с Рустамом, попытаться — опять же из любви к Мухаббат — склонить его на одно прибыльное дельце. Потому он так терпеливо дожидался, пока все колхозники разойдутся с полевого стана.
И вот он, приблизившись к Рустаму, заговорил:
— Сынок, я тебе давно собираюсь кое-что сказать. Настоящий мужчина всегда должен уметь добыть лишний рубль-другой, чтобы как следует вести хозяйство, содержать дом и семью. Но ты, к сожалению, работать не можешь. Так уж твоей судьбою аллах распорядился. Даже приобретённые тобой когда-то знания не кормят тебя больше. Или я, сынок, неправду говорю? Ну в какой, например, школе ты смог бы сейчас преподавать?
— Хорошо, пусть будет так. А что вы посоветуете делать? — не совсем понимая, куда клонит старик, спросил нетерпеливо Фазыл.
Он видел, что безжалостные и холодные, как камни, слова эти растравляют и без того кровоточащую душенную рану друга.
— Я бы посоветовал подыскать хорошее, прибыльное дело, которое могло бы обеспечить на всю жизнь прочный достаток.
— И что бы это могло быть за хорошее дело? — спросил снова озадаченный таким поворотом беседы Фазыл.
Рустам же на протяжении всего разговора молчал, горестно поникнув головой. Что он может сделать? Разве он по своей воле только то и делает, что хлеб ест да одежду изнашивает? Знает он и то, что Мухаббат, обременённая грудным ребёнком, продолжает работать. То и дело она говорит бодрым голосом: «Вот сколько я заработала за десятидневку», — и вкладывает в руки Рустама не им заработанные деньги. Возвращаясь с работы, то арбуз, то дыню домой прихватит. Взвалив на себя всю самую тяжёлую работу, по-мужски ведёт домашнее хозяйство.
— Ты муж моей племянницы, сынок, — продолжал между тем Максум-бобо. — И худого и тебе не пожелаю. Если согласишься, я могу обучить тебя своему старому ремеслу. Ты ещё молод, память у тебя цепкая, мозги хорошо работают. Если проявишь должное усердие, коран можешь одолеть за год. И тогда дома, где будут проходить свадьбы, поминки, всякие там другие обряды, все окажутся твоими. И сам всегда сыт будешь, и деньги немалые заимеешь. Вот посмотришь, кем ты станешь совсем скоро — почтеннейшим муллой Рустамом, человеком уважаемым и авторитетным, а главное — богатым.
Фазыл побледнел от гнева. На щеках, выдавая сдерживаемую ярость, заиграли крутые желваки.
Рустам же сидел униженный, раздавленный, оглушённый этой незаслуженной и потому особенно острой обидой. Фазыл ещё никогда не видел друга в таком состоянии.
— Чтоб моль вам бороду объела, дорогой дядюшка, если вы и вправду такое посоветовать решили…
Рустама хватило лишь на эти возмущённые слова.
Он встал и, пошатываясь, словно пьяный, направился в сторону дороги.
Но вдруг круто повернулся и сделал несколько решительных шагов в ту сторону, откуда только что слышался вкрадчивый голос Максума-бобо. Лицо Рустама были сурово и гневно.
— Послушайте, дядя, — глухим, дрожащим голосом начал он.
— Да, да, сынок, я слушаю, — пролопотал Максум-бобо, поражённый происшедшей с Рустамом переменой.
— … Я много повидал на фронте фашистов. И знаете, что было написано у них на пряжках ремней? «С нами бог!» А они жгли города и сёла. Истязали стариков, женщин и детей. «С нами бог!» Они меня калекой на всю жизнь сделали, глаз лишили. Я даже не могу увидеть вас сейчас, чтобы плюнуть в ваше подлое лицо. «С нами бог!» Так этому богу вы призываете меня служить?!. Меня, коммуниста, солдата!
— Что ты, что ты, сынок?! — испуганно замахал руками старик. — Я же добра тебе хотел. По-родственному…
— Добра?!
Рустам замахнулся палкой, но Фазыл перехватил ого руку.
Жёлтое лицо Максума-бобо перекосилось в страхе, жёлтая борода его затряслась. В неподдельном ужасо отпрянув, он повернулся и по-козлиному, вприпрыжку, побежал, не оглядываясь.
Максум-бобо с доброжелательной, приветливой улыбкой встретил гостей и, как положено, проводил их в большую комнату — мехманхану. Жена его хотела было отчитать их всех, столь бесцеремонно ввалившихся в дом, по лишь глянула на беззаботно ухмыляющегося Хайдарали, на его тоненькие, словно мышиные хвостики, усы, как прыснула и сама. Прикрыв кокетливо лицо модным платком, она бросила гостям полувежливое: «Заходите, пожалуйста», — и выскользнула в переднюю.
Максум-бобо расстелил вокруг хантахты ещё несколько одеял и пригласил гостей садиться.
— Соскучились мы по хозяйкиному плову. Вот мясо и сало, совсем свежее, только барана зарезали, — сказал Мирабид и протянул Максуму-бобо большой свёрток.
— Не успеете опомниться, как плов будет готов. Вы же знаете мою хозяйку, — ухмыльнулся самодовольно Максум-бобо, нашаривая ногами галоши.
Хайдарали между тем достал из-за пазухи две бутылки водки и поставил их на столик. Потом наклонился к Мирабиду.
— А она ничего, — вполголоса сказал он, кивая в сторону передней. — Совсем как молоденькая…
Мирабид засмеялся:
— Замолчи! Если Максум-бобо услышит, может сильно обидеться.
Это была вторая жена Максума-бобо. Молодо выглядела она потому, что не рожала. Поэтому при встрече с нею и чесались языки у таких циников, как Хайдарали.
Максум-бобо вошёл в комнату с дастарханом в руках, увидел на столе бутылки и снова начал надевать галоши:
— Ах, вот оно что! Значит, закуска требуется. У меня реповый суп есть, сейчас пойду разогрею.
Мирабид глянул на потолок:
— Не беспокойтесь, вон теми аппетитными плодами и закусим.
— Нет, нет. Какое там беспокойство! Я мигом подогрею суп…
Хайдарали стал с интересом разглядывать комнату. На потолке ровными рядами были нарисованы гранаты, айва, гроздья винограда, груши. В нишах поменьше расставлена фарфоровая посуда, а в тех, что побольше, стоиками уложены одеяла. Они, правда, прикрыты покрывалом, но край его будто нечаянно откинут, чтобы гостям было видно, что одеяла дорогие и красивые — из шёлка, плюша, бекасама. На иолу толстый кашгарский ковёр. В углу мешки с зерном…
Вошёл Максум-бобо с тремя касами на подносе.
— Репа вещь хорошая. Впитавшая осенним иней, она становится лекарством от тысячи самых различных болезней. Да и приготовлена эта репка на славу. Вот, горяченькая…
Хайдарали взял со стола бутылку, открыл её и налил водки в три пиалы.
