Однажды вечером, в марте, она пришла на квартиру. Как всегда он уже ждал ее — чувство пунктуальности было развито у него так остро, что он всегда приходил первым.
Он стоял у камина без пиджака, что позволял себе редко — даже, когда они проводили вечер вдвоем, на нем был костюм и галстук, и она с тревогой подумала, уж не случилось ли чего плохого. Его лицо слегка покраснело, словно он занимался физическим трудом, но на это, подумала она, было не похоже.
Она подошла и ласково поцеловала его. Одной из лучших его черт было то, что он никогда не воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся — каждый раз он смотрел на нее так, словно видел впервые.
— Чем ты занят? — спросила она.
Он виновато улыбнулся.
— Я хотел тебе кое-что показать. Сам сто лет его не видел. Пришлось забрать из кладовой и притащить сюда.
Она оглядела гостиную, но ей показалось, что ничего не изменилось — конечно, ничего такого, что потребовало бы от Артура двигать тяжести. Она чувствовала его возбуждение, и в то же время испытывала некую неловкость, как бывало с ней прежде, увы, слишком часто.
Ей хотелось бы попросить его не переутомляться, или сказать, что ее беспокоит цвет его лица, узнать, когда он последний раз показывался врачу и что сказал врач, или заметить, что здоровому человеку шестидесяти четырех лет не стоит краснеть и тяжело дышать только из-за того, что он сам двигал картину или скульптуру, но она знала, что Артур воспринимает подобные разговоры как посягательство на его личное достоинство, и в определенном смысле был прав.
— За следующей дверью, — сказал он. — Идем. — Взяв ее за руку, он проводил ее в кабинет, одну из тех бессмысленных комнат, оформленных дизайнером как будто бы исключительно ради того, чтобы глава предприятия, сидя за письменным столом, мог подписывать официальные документы, ибо, казалось, ни для каких иных целей она не подходила. Мебель казалась слишком большой, слишком дорогой и слишком неудобной, чтобы ей можно было нормально пользоваться. Посреди комнаты находился какой-то крупный предмет, покрытый пыльным чехлом, но для произведения искусства он показался Алексе не подходящей формы. Хотя, подумала Алекса, с Артуром никогда ни в чем нельзя быть уверенной — его страсть к модернизму была полна энтузиазма и не подлежала критике, поэтому чем более гротескным был объект, тем сильнее привлекал он его интерес.
Он рывком стащил чехол, представив ее взору макет странного, приземистого здания без окон. Оно было определенно «модернистским», но не в привычном стиле гладкой стеклянной коробки. В некотором смысле оно напоминало, скорее, египетский храм или вавилонский зиккурат[28] с террасами, висячими садами, резными каменными стелами и диковинными балконами. Она ни в коей мере не претендовала на знание архитектуры, но ей не потребовалось много времени понять, что будь оно когда-либо построено, это было бы одно из самых замечательных в своей противоречивости зданий в мире.
— Ну, что ты думаешь? — спросил Артур с гордостью отца, демонстрирующего свое любимое чадо.
— Изумительно. — Она надеялась, что подобрала правильное слово.
И явно попала в точку.
— Правда? — прогремел он. — Разве в сравнении с ним проклятый Гуггенхеймовский центр не выглядит глупо? Френк Ллойд Райт был очень хорош в свое время, но Гуггенхеймовский центр — это уже доказательство его маразма.
— Это музей?
— Конечно, Алекса. Не просто музей. Мой музей! Я просто забыл, как выглядит эта чертова штука. Пришлось убрать модель в кладовую, когда Роберт пытался совершить переворот. Он-то и стал, — он поискал нужное определение, — яблоком раздора. Он заявил, что я собрался потратить огромную кучу денег на какую-то чепуху и это приведет к истощению состояния Баннермэнов… Стоял вопрос жизни и смерти, поэтому я и забросил музей. И жалею, теперь, когда глянул на него снова.
— Сколько бы это стоило?
— Тогда? Около семидесяти пяти миллионов. Однако это стоит того, до последнего пенни. Конечно, если включать сюда стоимость земли и самой коллекции, много больше, но я не брал их в расчет. Я уже владею землей и произведениями искусства. Чертовски стыдно не выставлять их, как подумаешь об этом.
— Разве сейчас построить его не обойдется гораздо дороже?
— В этом и дело. Такие вещи, если их откладывать, исполнить затем становится все труднее и труднее. По правде говоря, это не так разорительно, как ты можешь подумать. Большая часть денег не облагается налогом. И музей может перейти на самоокупаемость. Я планирую выпускать по лицензии репродукции, но большим тиражом, по подписке, как книжные клубы… внести современное искусство в дома людей, и за приемлемую цену. Если все сработает, то музей окупится.
— А что скажут художники?
— Они получат гонорар. Не думаю, чтоб они стали возражать.
— А твоя семья?
— Да… Они, конечно, станут возражать. Но мне шестьдесят четыре года, дорогая моя. Если я хочу это сделать, то сейчас или никогда. — Он сел на софу, похлопал по сиденью. Она опустилась рядом с ним и коснулась его руки. — Дело в том, что я снова начал чувствовать себя живым. Как Рип ван Винкль, очнувшийся от векового сна, понимаешь? И обязан этим тебе. Я вел растительное существование, как гриб на пне — а ведь нет кратчайшего пути к могиле. Не знаю, сколько времени мне потребуется, но я должен это сделать. С твоей помощью.
— Моей?
— Не вижу, на кого еще я могу положиться. Вся семья в прошлый раз была против меня, и я не предполагаю, что они изменили свое мнение. И уж, конечно, не Роберт.
— Тебя это не беспокоит?
Он пожал плечами.
— Беспокоит, и очень сильно, но я не позволю себя остановить. Не сейчас. — Он взял ее за руку. — Я собираюсь произвести некоторые изменения. Их следовало бы сделать много лет назад. Я хочу, чтобы богатство использовалось для помощи людям, а не расточалось или раздавалось учреждениям. Если Роберт не примет мою точку зрения… — он сделал глубокий вздох и помолчал… — я лишу его наследства, раз и навсегда.
Она почувствовала, что его рукопожатие стало жестче. Ей хотелось сказать, что это не ее дело… что последнее, чего ей хочется — быть вовлеченной в схватку между Артуром и его семьей за богатство, никакого отношения к ней не имеющее, и новый музей в городе, где их и без того достаточно, а может, и сверх этого. Но она не видела смысла в споре. Однако, против воли, она испытала некоторое чувство тревоги. Если до семьи дойдет хоть одно слово о том, что на уме у Артура, разразится настоящая война, и всякий, кто попадет под перекрестный огонь, жестоко пострадает.
— Ты действительно готов зайти так далеко?
— Если буду вынужден. Это значит — пойти против фамильных традиций, но пытаться вырвать контроль над состоянием у родного отца, когда тот еще дышит, тоже к традиционным методам не относится, однако Роберта это не остановило. — Взгляд его стал жестким. Когда бы он ни говорил о Роберте, он неизменно превращался в другого человека, в чем-то более сухого и отстраненного. Он встряхнул головой. — Знаешь, он дошел даже до того, что подготовил план перестройки Кайавы! «Проект развития и переустройства Кайавы», если угодно. Нашел архитекторов, подрядчиков, политическую поддержку в Олбани. За всем этим стоял Барни Рот, известный архитектор, тот самый, который возвел на Пятой авеню это кошмарное сооружение из черного стекла. И он никогда не простил меня. Они с Робертом превратили бы Кайаву в какую-то чертову корпорацию и понастроили бы там тысячи домов! — Он рассмеялся. — Я должен это остановить. Будь я проклят, если хочу увидеть, как он превращает Трест в какой-то конгломерат с советом директоров и общими акциями, продаваемыми на бирже, но именно это он и собирался сотворить, или нечто, очень похожее.
— Кому же ты оставишь свое состояние?
— Не знаю. Точно я еще не решил. Если бы в семье был хоть кто-то, кому я мог бы по-настоящему доверить управление делами! Патнэм, к несчастью, не подлежит обсуждению. Одно время я думал о Сесилии, но она, в конечном счете, всегда поступает так, как хочет Роберт. Может быть, придется оставить контроль больше, чем одному человеку, хоть мне и противна эта мысль…
— Но разве это не то же самое, что, по твоим словам, сделает Роберт? Учреждение совета директоров?
— Чепуха! — рявкнул Артур. — Это совсем другое. — Но он посмотрел на нее с явным уважением. Неужели потому, что она нашлась с ответом? — удивилась Алекса. Или потому, что попала в точку? Вид у него был задумчивый. — Конечно, в том, что ты сказала, что-то есть, — ворчливо согласился он.
— Это было просто предположение.
Он встал и потянулся, затем принялся неустанно расхаживать взад-вперед.
— Мне следовало бы чаще спрашивать твое мнение. Ты умеешь разглядеть суть, в отличие от моих юристов, будь они прокляты. Вот в чем недостаток постоянного одиночества. Не с кем даже обсудить свои замыслы. И начинаешь прокручивать и прокручивать их в голове, вместо того, чтобы что-то сделать. И откладываешь, а потом снова откладываешь. Все, хватит! Отныне я чувствую себя новым человеком!
