Она в тоске отвернулась.
— Если бы не это, я бы, пожалуй, сама с ним порвала.
Она ломала пальцы.
— Какая мука, пошлость, несчастье моя жизнь.
Он не знал, чем ее утешить.
— Хочешь, я побываю в консистории? — предложил он ей, наконец. — Там у меня есть знакомство.
Она с жадностью ухватилась за эту мысль.
— Конечно… Как этого тебе не пришло в голову раньше?
Когда он поспешно ушел, она застыла в ожидании.
Безошибочное чувство говорило ей, что там непременно произошла какая-то катастрофа. Она легла одетая, как была, в пальто, к себе на кровать и лежала с нахмуренными бровями и белым лицом.
Не прошло и полчаса, как Петр Васильевич вернулся. Выбежав на звонок и только взглянув ему в лицо, она, не веря себе, поняла, что главное свершилось.
Ей казалось это чудом и, подавленная внезапным счастьем, она молчала. Молчал и он, только нарочно. Глаза его хитро улыбались, пока он медленно и обстоятельно раздевался.
— Папа?
— Ну, конечно же! — крикнул он, дрожа от волнения и слез, и кинулся ее обнимать.
Освободившись от его объятий, удерживая радостную улыбку, она сказала:
— Только знаешь, папа, мне все-таки грустно. Что должна была пережить Серафима Викторовна, даже если она его не любила? Я бы, кажется, никогда не могла перенесть этого унижения.
— Ну, стоит об этом думать! Устроится как-нибудь. Нам какое дело?
— Да, вот именно «как-нибудь». Все-таки жестокая штука жизнь. Счастье одних покупается несчастьем других. Ведь она его, папа, ты знаешь, любит.
— Это мне нравится! Да если он ее не любит? Насильно, моя дорогая, мил не будешь. Вот ты станешь себя этим терзать. Живя у погоста, на всех покойников не наплачешься.
— Нет, папа, я так не могу.
Она, действительно, ставила сейчас себя на место Серафимы и терзалась. Ей было стыдно своего счастья.
— Ах, мое золотое сердечко! — сказал он, нежно обнимая ее.
«Да, конечно, — подумала она, — у меня слишком мягкое, отзывчивое сердце. Я оттого постоянно так и страдаю. Живут же другие… Например, хотя бы Клавдия. Те как-то умеют без упреков совести и самоугрызений брать свою долю счастья. Такая уж, видно, я неисправимая».
И ей было приятно думать о себе, какая она отзывчивая, чуткая и хорошая.
Вздохнув, она тихо и мечтательно сняла пальто.
В сумерки ее охватила опять тревога. В сущности, чему она до такой степени обрадовалась? Иван свободен только чисто-внешне. Но, положим, это — главное. Это уже не слова, а дело.
В последний раз он был с нею так груб и так холоден, несмотря даже на то, что она принесла ему эту жертву. И даже посмеялся над ней. Он нисколько не был ей благодарен. Он сразу почувствовал себя деспотом. Как вероломны мужчины!..
Она тихо плакала. Разве он в состоянии оценить ее любовь? Такими невероятными страданиями она вырвала его свободу, а он… он этого не ценит.
Он — тряпка, которой может помыкать каждая женщина. Как мало твердых, настоящих мужчин.
Чувство тревоги росло. Наконец, она не выдержала опять. Ей казалось, что она никогда не дождется завтрашнего вечера. Почему бы ей не пойти и не посидеть в квартире Ивана? Ведь Серафима Викторовна в номерах.
Может быть, это было нехорошо (и даже наверное), но у нее явилось желание точно упиться своим торжеством. В конце концов, от этого никто не пострадает. Она посидит в пустой квартире — и только.
На мгновение вспомнилась мучительная встреча с «той» девушкой. Но это было так давно… совсем, совсем в другой жизни!
Лида выбежала из своей комнаты, крикнув по дороге отцу:
— К нему!
И стала лихорадочно одеваться. Он не возражал. Ну, конечно же, это было ее право.
В окнах квартиры Ивана был свет. Мелькнула ужасная мысль:
— Неужели?
В таком случае, она только убедится.
На звонок вышла Дарья. Лицо у нее было подхалимское и вместе нахальное. Зачем только Иван ее держит? Но все равно: Лида ее тотчас же уволит.
— У барина нет никого?
— Только они сами.
Она вспыхнула. По всей вероятности, это покажется ему навязчивостью.
Но она уже не могла терпеть.
— Я зайду. Можно?
— Господи! Небось, вы сами знаете.
Дарья продолжала гадко улыбаться.
Чувствуя шум в ушах, стараясь сдержать биение сердца, она вошла.
Было тихо. Лида остановилась в страхе в передней… У нее было такое чувство, точно тут столпились странные, дрожащие призраки, которые ее не пускают.
Дарья пошла на цыпочках в комнаты.
В этой первой комнате все было по-старому: тот же порядок мебели и так же смотрел со стены портрет Серафимы Викторовны с Шурой на руках. Она упорно не хотела оставить этого дома. Только продавши все эти вещи и уйдя из этих стен, можно начать какую-либо другую жизнь. Господи, когда же конец этой муке?
— Ты? — спросил удивленно Иван и неловко остановился в дверях.
Чем-то она ему помешала.
— Я к тебе на минутку. Можно?
Глаза и вся поза были у него виноватые. Он не умел скрывать своих мыслей и чувств.
— Пожалуйста… заходи, — сказал он, подошел, взял ее руку и хотел поцеловать.
Лида дерзко отдернула ее и молча присела на стул у двери. Вот при каких обстоятельствах довелось им увидеться в первый раз после того, как он стал, наконец, свободен! Иван Андреевич рассеянно скользнул по ней глазами. Она на что-то обиделась? Впрочем, это не важно.
Еще не начав жить вместе, они были уже слишком «свои». С какой стати было ему стесняться с нею?
— Ты пойдешь сегодня к Серафиме Викторовне?… — спросила она, боясь этого готового их сковать тяжелого круга молчания.
— Тебе это надо непременно знать?
Его глаза враждебно остановились на ней.
— Ах, я помешала тебе. — Лида встала. — Пожалуйста, извини. Может быть, ты даже ждешь ее сюда?
Лицо, в особенности глаза, у него были точно припухшие. Он был желт, даже сер, вообще, отталкивающе-вульгарен.
— Не подумай, что я ревную, — сказала она презрительно, стараясь удержать рвущуюся наружу злобу. — Если так, я сейчас уйду.
Он смотрел на нее тяжелым, странно-мутным взглядом. Ах, вероятно, он был просто от огорчения болен. Как она не поняла этого сразу.
— Я никого не жду, — сказал Иван Андреевич.
— Прощай. Я чувствую, что все-таки чем-то помешала тебе своим приходом.
Она хотела повернуться, чтобы уйти.
— Лида, — остановил он ее, и в лице его отразилось не то странное, неприятное, внезапное колебание, не то просьба.
— Да… Так что же?
Лида ждала.
Но он продолжал только смотреть пристально и тяжело. Это ее раздражало.
— Ты хочешь мне что-то сказать?
Но слова у него не шли.
— Подожди уходить.
Она опустилась на стул у двери, понимая, что с ним что-то происходит, тяжелое и важное.
— Ты… ты можешь со мною говорить беспристрастно, без раздражения?
Что-то жалкое, просительное отразилось в его лице.
— Кажется, это ты раздражаешься на меня, а не я на тебя.
Он удивленно посмотрел на нее, подумал и сказал:
— Да, это правда. Извини.
Лицо его точно прояснилось, но видно было, что в голове у него продолжают бродить тягостные, чуждые ей мысли, которые ему навеял приезд Серафимы Викторовны. Со сжавшимся сердцем она стала смутно ждать. Ведь она за этим только и пришла.
Он возбужденно прошелся по комнате.
У него накопилось довольно много приятных впечатлений. Не думает ли он теперь поделиться с нею ими?
Стало мучительно-гадко, хотелось вскочить и уйти. Но она продолжала неподвижно сидеть, не в силах сдвинуться. А он ходил, неуклюжий и толстый в своем коротком пиджаке, и глядел перед собою набухшими, мутными, точно заспанными глазами.
— Лида, — сказал он, наконец, остановившись.
Но его мысли, взгляд, все тело продолжали стремиться вперед.
— Я, может быть, сам был несправедлив к тебе. Я всегда хотел от тебя скрыть то, что для тебя было самое главное. Но ты никогда не могла бы этого понять, и я от тебя скрывал.
Он сделал жалкую попытку улыбнуться. Но в глазах было то же мутно-тупое, гадкое выражение.
Лиде хотелось не то смеяться, не то плакать. Сколько раз уже заставлял он ее выслушивать все эти тяжеловесные свои переживания.
— А теперь ты нашел, что больше уже можно не скрывать? Не думай, Иван, что ты хотя что-нибудь скрыл от меня. Что же дальше?
Она хотела усмехнуться, но вдруг поднялись в груди тусклые, едкие слезы.
— Я всегда знала, что ты Серафиму Викторовну любишь! Мне был отвратителен этот ненужный, пошлый маскарад. Не понимаю только, зачем тебе было мне лгать.
— Я не лгал, Лида.
Он отвернулся и угрюмо, как виноватый, сел в кресло, только на другом конце комнаты.
И так, разделенные пространством, они сидели, зная, что наступил неизбежный, тягостный момент.
