— Я… я сам не знал, что это так, — сказал он наконец и вдруг окончательно понурился.
Лида почувствовала, что холодеет. Хотя она предчувствовала все это и раньше, но ее ужаснуло, что он сказал. Внезапно она перестала плакать. И ей даже показалось, что все ее слезы разом высохли до самого дна ее души. Вдруг она увидела себя отчетливо-отчетливо сидящей в этой незнакомой, странной комнате, где ей враждебен был каждый стул, каждая занавесочка и где сидел этот чужой, странный и жестокий, воспользовавшийся ее доверием человек.
Что он сказал?
— Ваня! — позвала она в страхе, чувствуя, что не может этого больше переносить, — Ваня, что ты сказал?
Может быть, она ослышалась?
— Я этого не могу.
Она видела, что он, шатаясь в странном тумане, подошел к ней.
— Скажи, что ты этого не говорил… что это не так…
Но на нее глядели его чужие, жестокие глаза.
— Нет, нет, Лида, — говорил он между тем настойчиво и с жаром, вместе страдая за нее и радуясь, что нашел в себе эту силу сказать ей всю правду в глаза.
Так будет легче. Надо только, чтобы она перемучилась, пережила. И что-то похожее на прежнюю симпатию к ней теплою волною поднялось в нем.
— Не надо лжи. Ведь правда же? Да?
Он взял ее холодные пальцы в свои руки и крепко их жал. Ему казалось, что вот еще одно последнее усилие, и она его поймет, и тогда начнется уже что-то совершенно новое.
— Лида, ради Бога!
Кажется, если бы она была бездушный камень, и то должна была бы услышать эту его безумную мольбу. Сжимая ее руки, точно этим он мог что-то заглушить и в своем и в ее сердце, он стал перед нею, бессильно, мучительно поникшей, на колени и молча молил ее глазами.
— Да? Ты любишь ее? — слабо спросила она.
И на него глядели ее два полные только пустого ужаса глаза.
— Лида!..
И зачем ей была нужна ложь? Как он мог бы любить ее, даже теперь, если бы она могла найти в своем сердце хотя бы искру понимания, как это могла сделать Серафима!
— Да, Лида, люблю. Я не могу и не мог бы в себе этого истребить, но и тебя, Лида. Понимаешь, и тебя. Я и тебя люблю. Тоже.
Она старалась вырвать свои пальцы, и вдруг крикнула диким голосом:
— Уходи! Ты — сумасшедший. Я боюсь тебя.
Она дрожала всем телом.
— Оставь меня!
Пятясь от него, она старалась подняться со стула. Но он не пускал ее. Ее ужас передавался и ему.
И он продолжал ей говорить, чувствуя, что стоит на страшной, последней границе, отделяющей его от безумия. Слова его были нелогичны, бессвязны, но все равно: они выражали то, что он хотел сказать.
— Лида, — шептал он, дрожа, — не будь же так жестока. Ну, да, я люблю ее… Я бы, может быть, сам хотел ее не любить… Или нет: я теперь не могу уже этого хотеть… я люблю ее… Но я люблю и тебя… совершенно так же, такою же полною любовью… Конечно, не такою, а другою… Но ты же понимаешь сама… Лида…
Она вырвалась из его рук.
— Ты мне гадок…
Он видел, как ее лицо, вся фигура изобразили одно бесконечное чисто-физическое отвращение. Она стояла в дверях, повернув лицо в темноту. Он видел, как она проглотила спазматические слезы, потом, прижав локти к бокам, несколько раз мучительно сцепила и расцепила пальцы, точно превозмогая что-то.
— Дай мне воды, — наконец, сказала она.
Когда он принес воду, она отошла еще глубже в темноту и там пила медленно и с промежутками, чуть вздрагивая плечами. Она плакала. Потом намочила платок и вытерла себе лоб.
— Спасибо.
Она протянула ему стакан. Когда он взял его трясущеюся рукою, прямо ему в лицо уже смотрели ее спокойные, как всегда ясные глаза.
В страхе, наблюдая ее размеренные движения, он не знал, что ей сказать.
— Не сердись, — сказала она, и его поразило то новое, чисто, он бы сказал, внешнее, что было в их выражении, в тоне ее голоса и движениях.
Поправив лиф у пояса, она опустила голову и добавила чуть слышно:
— Может быть, я и в самом деле немного поняла тебя. Не знаю. Я ведь не бывала в положении, подобном твоему. Но… все это… ты понимаешь… немного трудно для меня. Итак, до завтра.
Она с трудом проглотила слезы, но тотчас же, извиняясь, посмотрела на него, потом чуть заметно улыбнулась, печально дрогнувшими губами, и протянула ему руку.
Он, точно во сне, почувствовал крепкое пожатие ее руки.
Кивнув еще раз головой, она вышла сдержанная, высокая, прямая. Такою, в этот момент, он запомнил ее навсегда.
О, только бы пережить этот момент!
Лида, неторопливо, шаг за шагом, шла из улицы в улицу. Почему это ее так поразило? Разве он сказал ей что-нибудь новое? Она старалась припомнить, как он это сделал.
Сначала, когда она его упрекнула, что он ей лгал, скрывая, что любит Серафиму Викторовну, он ответил:
— Я не лгал, Лида.
И потом он сидел, понурив голову, пока не сказал опять:
— Я сам не знал, что это так.
«Это так». Она старалась осмыслить ужасные два слова, и это именно и было невозможно.
Хотелось пить, но не было воды. Пересохшим горлом проглатывала слезы и шла опять, и шла.
Несколько раз собиралась повернуть домой, но там все слишком ярко говорило о прежнем.
«Это так». Сжимала лоб похолодевшими пальцами.
Было страшно от длинных безучастных верениц домов и враждебно-холодных фигур прохожих. Она была одна во всем мире с невыносимо горящею болью этих слов:
— Это так.
И вдруг стало понятно: он любил и любит только Серафиму Викторовну. Потому что нельзя любить двух.
Усмехнулась: это было так просто. Кровь прилила к вискам, и стало жарко. Душил ворот.
Да, нельзя любить двух. Вспомнилось, как он ползал у ее ног и молил о чем-то. Хотелось мстить, дико, яростно. Теперь она должна только спокойно обдумать свое положение. Да, совершенно спокойно.
И медленным, размеренным шагом она опять шла из улицы в улицу.
С чувством покончено. Это — раз.
Она остановилась и полными легкими вобрала воздух. И опять ясно-ясно, как тогда у него в комнате, увидела себя стоящей на улице. Увидела частью освещенные, частью темные окна, верхушки черных оголенных лип чьего-то сада за забором, знакомую большую вывеску:
«Парикмахер Столбцов».
И опять усмехнулась.
Раньше бы она, наверное, побежала добывать морфий. Это было, когда она смотрела на жизнь еще романтическими глазами. Нет, теперь она этого не сделает.
Несколько прохожих обернулись на нее. Как странно: стоит барышня, усмехается и говорит сама с собой.
И вдруг вспомнился доктор Виноградов. Горячая волна прилегла к сердцу. Ведь он тоже, как и она, один во всем свете с обманутою любовью.
Поехать к нему! Незаметно там, у него, под музыку, выплакать оставшиеся слезы.
«Когда ушла любовь, осталась еще музыка».
Лида торопливо позвала извозчика.
Да, это — жизнь. В остальном она пойдет своим чередом. У кого есть в жизни яркая любовь? Вероятно, можно жить и без любви.
Мелькали освещенные окна. В одном, за кисейной занавеской, ярко-красный абажур. Там, может быть, тоже кто-нибудь без любви. Счастливых, вообще, так мало.
Поворачивали из улицы в улицу. Над городом стоял теплый весенний вечер. Звук подков отчетливо падал в тишину. И только по-прежнему пересохшее горло просило воды, а душа — молчания и музыки.
С грохотом пролетка остановилась у тихого знакомого подъезда. Вспомнился маленький беленький гробик в письменном столе. Она попросит его сыграть ей «Воспоминание», — воспоминание о ее любви к Ивану. Слезы колыхнулись в груди. Но нет, не надо плакать. Это потом.
Когда-то по этим самым скрипучим ступенькам она пришла сюда, чтобы просить яду. Какой это был, в сущности, блаженный момент. Она умирала от любви. Теперь для нее это уже невозможно. Любви нет.
Лида осторожно вытерла слезы. Все-таки она знала любовь. Вспомнился Иван, далекий, прежний.
«О, жизни сон, лети: не жаль тебя!
Исчезни в тьме, пустое привиденье!»
Как было хорошо тогда. Теперь этого уже нет и не может быть.
Она медлила позвонить в звонок, чтобы продлить очарование.
Потом сюда же она приходила недавно. Трещали под ногами весенние лужицы, затянутые хрупким, узорным льдом. Жизнь поманила ее второй раз. Но уже было что-то тяжелое, мучительное. Это было последним аккордом ее краткого счастья.
Лида нажала кнопку звонка. В окнах переместился свет. Но дверь не отворяли.
Кто-то отстранил штору, видимо, наблюдает ее. Мелькнула мужская манишка, высокие сгорбленные плечи.
О, милый доктор! Если она кого сейчас любит, то только его. Хотелось взглянуть в его серые, медленно и с угрюмой усмешкою смотрящие глаза, услышать его грубоватый, иронический голос.
Но прежде всего стакан воды. О, какая палящая жажда! Кажется, еще одно мгновение, и она умрет здесь, на пороге.
Нетерпеливо она нажимает кнопку… еще и еще.
