Карла Манглано - Тайный дневник Исабель

— Меня зовут Исабель дю Фор.

— Ты француженка?

— Нет, испанка… Дю Фор — это фамилия моего мужа.

Ее мужа?! Она замужем?! Не может быть, чтобы она была замужем! Это было слишком жестоко. И эта новость привела меня в отчаяние… Она означала, что я овладел женщиной, принадлежащей другому мужчине, что я совершил прелюбодеяние, а это страшный грех…

— Ты замужем? — ошеломленно промямлил я.

Она посмотрела на меня, но ничего не ответила. Затем она повернулась, подошла к окну и уставилась куда-то сквозь стекло, стоя ко мне спиной. У меня на душе становилось все тревожнее и тревожнее. Я терзался от такого проявления безразличия и неуважения. «Скажи мне, действительно ли ты замужем? Пожалуйста, скажи мне!» — мысленно взмолился я.

Каким же глупым я был, если — слепой в своем эгоизме — поначалу не понял, что она станет сейчас откровенничать отнюдь не потому, что хочет меня успокоить. Она хотя и намеревалась исповедаться, но отнюдь не передо мной. Мне следовало бы догадаться, что повествование в стиле Диккенса было для нее способом рассказать самой себе вслух о своей собственной жизни и снова почувствовать себя самой собой.

— Я была замужем. Робер умер почти пять лет назад.

Это коротенькое разъяснение стало прямо-таки бальзамом для моей души. Только теперь я почувствовал, что сильно вспотел и что у меня болит голова. Это были явные признаки того, что я испугался. Испугался того, что у меня нет права обладать ею, прикасаться к ней, желать ее и что я, следовательно, согрешил… Не прелюбодействуй. Не желай жены ближнего твоего.

Она сделала долгую паузу — как будто тщательно подыскивала слова для своего дальнейшего рассказа. Эта пауза позволила мне восстановить свое душевное равновесие после удара, нанесенного по нему моей же, собственнической и лицемерной, сущностью. Я был грешником с весьма специфическим представлением о грехе — я был грешником, который скорее убил бы своего ближнего, чем соблазнил бы его жену.

Не спрашивай меня, как она снова заговорила. Не спрашивай меня, ходила ли она при этом взад-вперед или стояла неподвижно, не спрашивай, смотрела ли она на меня или я видел ее спину, не спрашивай, улыбалась ли она или была серьезной… Не спрашивай ничего, потому что единственное, что я помню, — это содержание ее рассказа о своей жизни. И когда я думаю о ней, мне начинает мерещиться ее голос, резонирующий во всех уголках моего рассудка словами, которые рождались из ее уст, как рождается новая жизнь из утробы матери.

— Я родилась в маленьком рыбацком городишке в Кантабрии — это на севере Испании. Там моя мать заведовала небольшим гостевым домом для путешественников, которые все чаще и чаще приезжали в те места, потому что там незадолго до этого обнаружили в пещере Альтамира наскальные рисунки первобытного человека. Мой отец был моряком торгового флота, и он бывал дома лишь несколько недель в году… Тем не менее я, такая, какой являюсь сейчас, сформировалась под влиянием образа моего отца и моих воспоминаний о нем. Этот образ, гиперболизированный моим детским воображением, родился из принадлежавших ему книг, из фотографий, на которых были отображены эпизоды его путешествий, из диковинок, которые он доставал из своего саквояжа… И родился этот образ, возможно, уже даже после его смерти, в годы моей юности, когда память о нем стала приобретать для меня смысл. Дело в том, что мне было всего лишь десять лет, когда море забрало его навсегда. Все, что от него осталось, — это его шапка. Ее принесли нам как-то утром в огромном конверте со штампом греческого судовладельца. Как я плакала в тот день вместе со многими другими людьми — среди которых, однако, не было моей матери! Она не плакала, потому что жизнь в ее представлении была последовательностью событий, выстраиваемых рукой Господа. «А рука Господа — это милостивая рука», — говаривала она… Рука Господа забрала мою мать у моего отца и передала ее одному французскому господину… А может, сначала передала, а затем забрала. Я никогда не могла вспомнить, какое из этих событий произошло раньше, а какое — позже. Я никогда не могла вспомнить, когда началась дружба моей матери с этим французским господином, который появлялся в гостевом доме с настырностью пылкого любовника, делая вид, что он почитатель доисторического искусства, представленного в виде наскальных рисунков в пещере Альтамира. Овдовев, моя мать отправилась к этому французу — с преданностью любовницы и под предлогом того, что она устроилась к нему на работу экономкой, — в его роскошный особняк, находящийся в пригороде Марселя. Она отправилась туда, держа чемодан в одной руке и руку своей одиннадцатилетней дочери — в другой… Этот мсье из Марселя — у него и фамилия была «Марсель», — под чьим покровительством мы стали жить во Франции, был богатеньким буржуа, который нажил себе состояние на импорте каучука из Юго-Восточной Азии. Мсье Марсель был хорошим человеком. Я вспоминаю его с благодарностью — он был бесхитростным, заботливым и ласковым. Поскольку своих детей у него не было, я стала для него объектом той нежности и заботы, на которую способен мужчина, желающий быть отцом, но не имеющий собственных детей.

Он относился ко мне как к своей дочери. Пока он был жив, я ни в чем не испытывала нужды, он баловал меня, потакал всем моим капризам. А еще он — к несчастью для меня — устроил меня учиться в лучшую школу Марселя, где я стала жертвой той крайней жестокости, с какой девушки из высших слоев общества относятся к тем, кого они считают ниже себя. Независимо от того, кто мне покровительствовал, я оставалась всего лишь дочерью какой-то там экономки… Я также была объектом жестокого отношения со стороны мадам Марсель — униженной супруги мсье Марселя. Ее жестокость стала для меня опасной, потому что, во-первых, мадам ее всячески маскировала, и, во-вторых, она проявлялась в весьма изощренных формах. Она была со мной жестокой, но еще более жестокой она была с моей матерью. Моя мать постепенно угасала, все больше и больше запутываясь в том хитросплетении обожания и неприязни, которым стала для нее чета Марсель. Впрочем, по моему мнению, что в конце концов убило мою мать — так это ее собственная нечистая совесть грешницы, которая подтачивала ее здоровье, то и дело долдоня ей: «Это ты, это ты, это ты залезаешь в кровать к женатому мужчине в его собственном доме». Ее излишняя совестливость в конце концов ее и доконала. Мне хотелось бы спросить ее, в чем же в данном случае проявилась милостивость руки Господа… Возможно, в том, что и ненавидевшую ее мадам Марсель через несколько месяцев постигла та же участь, причем в весьма гротескной форме: мадам Марсель умерла, обожравшись привезенными из Канкаля устрицами, которые она обожала до безумия. Должна признаться, что три года после ее смерти я вспоминаю как счастливейшее время моей жизни. Мсье Марсель забрал меня из той ужасной школы, и мы начали путешествовать. Мы проехали с ним по всей Франции: побывали в Бордо, Лионе, Париже… Затем мы отправились в Италию: наведались в Венецию, Флоренцию, Рим… В каждом городе мы посещали музеи, ходили в драматические и оперные театры, просто гуляли по улицам. В каждом из магазинов, куда мы заходили, он покупал мне кучу подарков. Мы собирались съездить еще в Грецию и Египет. Однако как-то вечером, когда я уже спала, а он сидел в кресле, его неожиданно настигла смерть. У него на коленях в этот момент лежала книга с фотографией моей матери и меня — мы стоим с ней перед гостевым домом — между страницами. Он, будучи уже мертвым, улыбался — наверное, потому что в момент смерти осознал, что скоро встретится с ней. Мне тогда подумалось, что не может быть лучшей смерти для хорошего человека… Только когда было оглашено завещание мсье Марселя, я поняла, что ему никогда даже в голову не приходило развестись со своей супругой и жениться на моей матери: все его состояние было завещано мадам Марсель, и ее наследники тут же явились, чтобы прибрать к рукам все завещанное имущество, а прежде всего фамильный особняк, который мне любезно предложили покинуть. В качестве компенсации они дали мне от щедрот своих рекомендательное письмо, с помощью которого я могла устроиться «фрейлиной» к какой-нибудь из знатных и богатых дам Парижа, и оплатили мне учебу на курсах машинописи (а какой же приличный католик просто взял бы да и выбросил на улицу девушку, не имеющую ни профессии, ни источников дохода, ни вообще будущего?). С подобным «багажом» я отправилась в Париж и «поступила на службу» к госпоже Кларе и госпоже Беатрисе Бланшар — двум незамужним сестрам, которым было уже под семьдесят и которые жили практически одни — если не считать одной-единственной служанки и шумливого какаду — в огромном трехэтажном доме на Елисейских полях. Все то время, что я работала у них, жизнь моя была спокойной и размеренной, а мои обязанности заключались в основном в том, что я гуляла вместе с ними по Люксембургскому саду вела беседы за чашкой чая, ездила летом на прогулки в Довиль, выслушивала зимой нравоучения, сидя у камина, и, конечно же, посещала курсы машинописи, а после их окончания ходила на курсы английского и затем немецкого языка, за которые мне пришлось платить уже самой… У сестер Бланшар был внучатый племянник Робер, который изучал антропологию в Сорбонне и который — можно сказать, проявляя благотворительность по отношению к этим одиноким старушкам, — время от времени навещал их, а точнее, приходил к ним пить чай. Вскоре — по странному совпадению, после моего появления в их доме — редкие визиты этого юноши стали ежемесячными, затем — еженедельными, а в скором времени уже и ежедневными. Причина заключалась в том, что этот бедняжка влюбился в меня, будучи романтически настроенным студентом. Поначалу я относилась к нему — ничем не примечательному и ненавязчивому — довольно равнодушно. Его вряд ли можно было назвать неотразимым мужчиной с завидными личностными качествами. По правде говоря, его и мужчиной-то называть было еще нельзя — это был всего лишь тщедушный и нескладный юноша. Его золотистые вьющиеся волосы делали его похожим на херувимчика, а его круглые очки поначалу невольно заставляли меня отнести его к числу интеллектуалов. Был он робок и застенчив, явно не отличался красноречием и, похоже, и сам был о себе не очень-то высокого мнения. Однако с течением времени, встречаясь с ним чуть ли не каждый день, я к нему привязалась: что ни говори, он, если не считать какаду, был в этом доме единственным живым существом, которому еще не перевалило за шестьдесят. Я постепенно начала привыкать к его неуверенной манере говорить, к его не ахти какому чувству юмора и к тем восторженным взглядам, которые он то и дело на меня бросал. Я даже скучала по всему этому, если он в какой-нибудь из дней не приходил. Впрочем, я никогда не испытывала к нему тех же чувств, что он испытывал ко мне, я никогда не любила его так, как он любил меня… В один прекрасный день — уже после того, как он закончил свою учебу, у него появилась возможность заняться изучением жизни племен, обитающих на полуострове Индостан и в Юго-Восточной Азии, в составе экспедиции, организуемой под эгидой Королевского общества Великобритании. Ему предстояло отправиться в этот регион и жить там, переезжая с одного места на другое, в течение трех лет. Зная, что разлука приводит к забвению, Робер набрался храбрости — каковой он никогда не отличался — и попросил меня выйти за него замуж. К тому моменту я прожила в Париже в доме сестер Бланшар уже больше двух лет. Моя жизнь при этом протекала строго по расписанию, определяемому распорядком дня и ритмом жизни двух старушек, и Париж для меня ограничивался теми его районами, где эти старушки любили гулять. Я, правда, имела возможность и дальше изучать иностранные языки, но в этом не было ничего романтического. Когда же Робер заговорил со мной об Индии и Индокитае, мой рассудок, напичканный еще в детстве удивительными рассказами отца и растревоженный в юности моими путешествиями в компании мсье Марселя и чтением книг из его домашней библиотеки, растаял от перспективы путешествия в дальние страны. Думаю, что я приняла предложение Робера скорее из желания как-то изменить свою ничем не примечательную жизнь, чем из любви к нему. Ранним утром 23 октября 1907 года мы подняли с постели приходского священника из марсельской церкви Святого Викентия де Поля, чтобы он нас обвенчал — разумеется, без ведома родителей и других ближайших родственников Робера, потому что они никогда не дали бы на этот брак своего согласия. В роли родителей на нашей свадьбе выступили ночной сторож по имени Пьер и женщина, которая ухаживала за престарелым приходским священником и которую звали Мария. Став мужем и женой, мы отплыли на судне «Тонкий», следовавшем по маршруту «Марсель — Сайгон». Путешествие было замечательным. Мы начали разъезжать по Вьетнаму, Камбодже, Лаосу и Сиаму, изучая образ жизни и обычаи местных племен, живущих в горах и на плато. Вместе с нами в работе экспедиции принимали участие ирландский антрополог Джеймс О'Коннор, немецкий биолог Ганс Кройтцер и английский врач Иен Шаттер. Мы представляли собой группу абсолютно разных людей, которые, живя вместе, постепенно привыкли друг к другу и стали неразлучными. Я уже и не смогу перечесть, со сколькими субцивилизациями, языками и образами жизни я познакомилась. Я была очарована увиденным мною миром, который сильно отличается от нашего и который мы — со свойственной нашему «цивилизованному» обществу надменностью — считаем примитивным. Кроме того, я во время своего пребывания там приобрела кое-какой опыт, весьма далекий от занятий интеллектуальных… Джеймс О'Коннор, сын ирландского военнослужащего и индианки, был чудаком. Он был человеком бесстрашным, решительным, склонным к различным авантюрам, отличающимся завидным красноречием и неординарным личным обаянием. Внешне Джеймс О'Коннор являл собой идеальную смесь двух абсолютно разных рас, представителями которых являлись его родители. По правде говоря, он со своим атлетическим телосложением и яркой внешностью был полной противоположностью Робера. Кроме того, Джеймс вел себя по отношению ко мне очень галантно и то и дело пытался меня соблазнить, оказывая мне знаки внимания, которые постепенно подмывали мою непреклонность. В конце концов, я в него влюбилась — а точнее, осознала, что была влюблена в него с самого начала, и поняла, какие чувства испытывала в свое время моя мать к мсье Марселю. А я ведь раньше всегда относилась к ней так, как будто она была палачом, а моей отец — жертвой!.. Однако в те далекие времена я была не женой, а дочерью, а мой отец казался мне волшебником, который время от времени вихрем врывался в наш дом, осыпая меня улыбками, ласками, удивительными рассказами и подарками. Если он и заслуживал неверности своей жены, то я об этом судить попросту не могла. А вот в чем я была абсолютно уверена — так это в том, что Робер отнюдь не заслуживает моей неверности и что, если мы не можем бороться с чувствами, которые иногда врываются в наше сердце незваными гостями, мы обязаны скрывать их, чтобы они не могли принести вреда никому. Робер любил меня и уважал, ухаживал за мной, боготворил меня. Я превратилась в смысл его существования, а потому ни за что на свете не стала бы причиной его страданий, тем более что физические страдания он в то время испытывал, и немалые. Дело в том, что Робер заболел малярией — болезнью, которой, пожалуй, мы все тогда в той или иной форме переболели, но поскольку у Робера было слабое здоровье, эта болезнь проявила себя по отношению к нему жестокой и беспощадной. Он в течение трех месяцев провалялся в постели, находясь в полусознательном состоянии, произнося в бреду мое имя, а затем перестал произносить даже и его… Он впал в кому. Через три долгих дня он умер в убогой хижине, в деревушке народности каренов посреди бирманского тропического леса, — умер под ритмичное пение псалмов и судорожный танец шамана племени. Я поддерживала его голову и пыталась вытирать пот, текший по его лицу… А что еще я могла сделать? Сейчас я уже с трудом вспоминаю, как он выглядел, с трудом вспоминаю черты его лица… Но, знаешь, мне кажется, что он умер счастливым, потому что занимался тем, чем ему нравилось заниматься, в месте, которое он выбрал сам, и рядом с той женщиной, которую любил. Пока он был жив, я ему никогда не изменяла. Никогда. Если что-то и мучает сейчас мою совесть — так это то, что эта трагическая развязка была мне на руку: на прахе Робера мы с Джеймсом построили наши отношения — бурные отношения, основанные на любви, страсти и плотских утехах… Экспедиция продолжила свою работу на территории Непала, Бутана и некоторых районов Индии. Там — благодаря Джеймсу и его наполовину индийскому происхождению — я наслаждалась в течение трех лет бурной жизнью, которая кардинальным образом изменила мой внутренний мир и мое восприятие окружающей действительности: я изучила санскрит, приобщилась к индуизму и буддизму, стала носить сари, раскрасила свои руки хной и нарисовала бинди[65] над своей переносицей — на уровне аджна-чакры[66]. Я позабыла, что на свете существуют и западные страны и что я приехала оттуда. Мне стало казаться, что моя жизнь началась на склонах Гималаев. Однако это было лишь иллюзией, потому что в конце концов экспедиция подошла к концу, а мои отношения с Джеймсом подошли в своем развитии к точке принятия принципиального решения. Но когда Джеймс оказался в ситуации, вынуждающей его сделать еще один шаг вперед, выяснилось, что он этого шага делать никогда и не собирался. Джеймс откровенно признался мне, что в Ирландии его ждут жена и трое детей. Он был женат в течение уже пятнадцати лет, и его жена, будучи католичкой, никогда не согласилась бы на развод. После ночи, полной упреков, гнева и слез, я проснулась одна-одинешенька в маленькой гостинице городка Гангток, расположенного в индийской части Гималаев. Джеймс ушел, оставив на подушке конверт с двумястами фунтами стерлингов и не написав на прощанье ни единого слова. Я почувствовала себя не просто одураченной, преданной и разочарованной, но еще и грязной и ничтожной: Джеймс этими деньгами словно бы заплатил мне за то физическое удовольствие, которое он получил со мной. В то же утро я сожгла этот конверт вместе с его мерзким содержимым в индийском храме перед изображением Шивы. Затем я решила вернуться в Париж и поискать работу, которая позволила бы мне зарабатывать себе на жизнь… В Париже я меняла одну работу за другой — была то продавщицей, то машинисткой, то секретаршей… Это происходило потому, что каждый мой очередной хозяин меня домогался, его жена меня ненавидела, а кто-нибудь из мужчин-сослуживцев непременно норовил втихаря ущипнуть меня под прилавком или под столом. Моим единственным утешением было изучение азиатских культур в университете. Это было для меня возможностью поддерживать связь с теми странами, где я так кардинально изменилась… Когда я прожила в Париже почти три года, отчаиваясь из-за столь частой смены места работы, мне вдруг очень повезло. Профессор Пино, заведовавший в Сорбонне кафедрой, где занимались наукой, именуемой «индология», и с большим интересом наблюдавший за моими успехами, восхищаясь при этом моим прилежанием, предложил мне работать в качестве его ассистента. Чего я тогда не знала — так это того, что профессор Пино входил в состав комитета, консультировавшего французское правительство по вопросам, связанным с Азией. Поэтому неудивительно, что, когда Министерству внутренних дел понадобились три эксперта по данным вопросам, я оказалась в числе тех, кого порекомендовал профессор Пино. Правда, для работников министерства стало сюрпризом то, что незаурядный студент, которого зовут И. дю Фор, — не мужчина, а женщина. Я все еще хорошо помню выражение лиц этих людей, когда я предстала пред ними: это была забавная смесь изумления и разочарования. Они растерянно смотрели то на документы, то на мою грудь. Однако случилось так, что, когда они уже собирались отправить меня восвояси (хотя и признавали, что я не только лучше других подготовлена, но еще и владею пятью языками, в том числе санскритом и немецким), один из этих умников — по-видимому, самый главный, с огромной белой бородой — вдруг заявил: тот факт, что я — женщина, можно считать преимуществом, принимая во внимание характер задания, которое мне собирались поручить. «Она может сделать свою привлекательность очень эффективным оружием. Взгляните на себя, господа: вы ведь тоже попали под власть ее чар… Она сможет манипулировать мужчинами, и поэтому, согласитесь, она нам вполне подходит», — сказал он. Занятно, что намного позднее господин Ильянович сказал обо мне примерно то же самое… Как бы то ни было, я в конце концов начала работать на французское правительство и приняла участие в тайной операции, направленной против секты индуистского толка, которая совершала различные преступные деяния на территории Франции. После шести месяцев подготовки на меня возложили задачу внедриться в эту секту и получить о ней как можно больше информации. Моим руководителям стало известно, что один из ее членов будет находиться во время празднования Рождества в Брунштрихе, а потому они придумали и организовали весь этот маскарад. Я стала выдавать себя за Исабель Альсасуа, потому что именно в этой роли мне было легче попасть в список приглашенных, не вызывая ни у кого ни малейших подозрений.