Рик улыбнулся, надеясь, что мышцы лица работают в его пользу.
— Да-а, сюрприз еще тот.
— Знаю! Представь себе — и это через столько лет после Лорны! Эти врачи и сами не знают, что говорят. Ничего не знают! Это ведь так замечательно, правда? У нас теперь появится столько возможностей. Брошу учиться, чтобы быть матерью полный рабочий день. Да и ты мог бы подумать о том, чтобы посвящать этому какое-то время. Ты и сам говорил, что работа иногда тебя угнетает. А деньги нам больше не нужны. Ты ведь счастлив?
— Конечно, счастлив.
Рик притянул Джилли к себе и крепко стиснул ее, чтобы она не видела его слез.
Он в сотый раз прокрутил в голове, сколько воли от него потребовалось, чтобы его палец передвинул корнуолльскую папку с экрана монитора в корзину «удалено». Он не испытывал гордости от того, что перед ним возникла эта новая непрошеная ответственность. Джилли нарисовала ему восемнадцать лет его нового будущего. Ему не оставалось ничего другого, как принять его.
Он мог бы сделать кое-что. Убежать. Но, разумеется, этого он делать не станет. Хотелось бы ему быть человеком, не обремененным моральным грузом, взваленным ему на плечи. Но он не такой.
Можно покончить с собой. Но это был бы мелодраматический шаг, свидетельствующий о том, что в той боли, которую он испытывает, есть нечто уникальное, особенное, с чем живому существу не справиться. А после рождественских размышлений, подогретых алкоголем, он понял, что самая большая его трагедия состоит в его ординарности.
Его болезнь была физического свойства. От боли, от этой растущей боли никто не застрахован. Его преступление было следствием сверхожиданий. Наказание? Как и всем нам, ему придется брести и дальше, удовлетвориться тем, что имеешь, похоронить мечты и молиться.
Чувствовал ли он боль острее, чем другие? Да откуда ему знать, смеялся он, хотя ему было не смешно. Может, все остальные спрятали свои чувства так же глубоко, как и он? Может, таковы правила, может, таким способом и выживают?
А он выживет. Он такой. Хотя как он протянет еще восемнадцать лет, он не имел представления.
Но он вдруг взял и представил себе. У него еще есть хибара в Корнуолле. За нее заплачено. Она существует и никуда не денется. Как и он. Пока. Но мечтать можно. И строить планы. И фантазировать.
Новый год Энди провел в сборах. Его назначение подтвердилось, и ему нужно было переезжать как можно быстрее. Решившись, он поймал себя на том, что счастлив, что у него такая перспектива. Да, он знает, что они все скажут. Несколько лет назад он бы и сам сказал то же самое. Даже несколько месяцев назад.
Маленькая рыбка в большом пруду.
Но если подумать, это так очевидно, так справедливо. Он перебирается в менее крупную компанию. Вкладывает деньги. Сразу становится членом совета директоров. Занимается делами. Делается заметным человеком. Приобретает имя. Начинает все сначала. Переделывает себя.
Он смирился с тем, что не может соперничать с Риком вечно. Они не одинаковые люди. И никогда такими не были. Он выстроит карьеру в другом месте. Может, и не такую блестящую, как у Рика. Он найдет женщину, которую полюбит, и осядет где-нибудь. Пусть и не такую прекрасную, как Джилли.
Интересно, будет ли Рику недоставать его. И будет ли ему недоставать Рика. Разумеется, они пообещают друг другу, что будут поддерживать связь. Но не станут этого делать. Энди рассмеялся при мысли о том, что Рик уезжает из Лондона, чтобы провести с ним уикенд. Да Рик — типичный горожанин! Свежий воздух и тишина вызывают у него аллергию. Нет, в новый дом Энди он не приедет.
В этот день он осознанно освободился от зависти, и у него дух перехватило от ветерка свободы, пронесшегося в его душе.
На следующий день он должен стать одним из директоров небольшого, но успешного рекламного агентства. В Труро.
Труро, Корнуолл.
Похороны никогда не бывают веселым событием, но похороны Эммы были особенно тяжелы в связи с сопутствующими обстоятельствами.
Марина, Тереза и Гейл сидели вместе. Пришли еще несколько членов ТФБП, и благодаря этому число собравшихся увеличилось. Заглянули два редактора журналов, но в целом реакция на успешную профессиональную жизнь умершей была печальная, ибо скорбеть по поводу ее кончины собралось меньше двадцати человек.
Возможно, людей оттолкнуло то, что она покончила с собой. Смерть должна выбирать вас, а не наоборот. И хотя выбранный Эммой надежный способ самоубийства (таблетки и разрезанные запястья в чужой комнате, снятой на Рождество) явно не был криком о помощи, возникало, пожалуй, невысказанное ощущение, будто происшествие было рассчитано на то, чтобы привлечь к нему внимание, а потом забыть, как о проделке ребенка.
Как и на всех похоронах, никто не знал, как себя вести. Казалось неуместным затевать разговор с совершенно незнакомыми людьми, которые могли быть вне себя от горя, потеряв члена семьи. К счастью, члены семьи Эммы не руководствовались никакими правилами.
Присутствовали оба родителя и еще четыре человека, бывшие, очевидно, единокровными братьями и сестрами. Все чувствовали себя неловко в костюмах и платьях, взятых на время у тех, кто был на целых шесть дюймов меньше ростом. Они почти не предпринимали усилий, чтобы держаться так, как подобает в подобных случаях. Казалось, они только что вылезли из кроватей после затянувшейся за полночь вечеринки накануне, нацепили на себя чужую одежду, посмотрели, как смешно выглядят, но этим и ограничились.
Они выглядели точно так, как Эмма описывала их Гейл. Но Гейл вспомнила, что она ведь была литератором, хорошим литератором. Она умела выбирать верные слова. Так почему же она не смогла найти слова, когда это действительно было ей нужно? Перед ней встал образ ее подруги, умирающей в одиночестве, медленно, медленно, тогда как все остальные люди на свете щелкают орешки, смеются над скверными шутками и смотрят телепрограмму под названием «Дураки и лошади». Она даже подумала, а было ли у Эммы что поесть.
После службы родители Эммы представились подругам своей дочери. Они радостно протягивали руки, точно по завершении сделки по продаже подержанной машины.
— Джек и Руби Лэмминг. Вы с нашей Эм не журналистикой занимались?
Подруги задумались — а что это за люди? Потребовалось какое-то время, чтобы догадаться, что Эмма, наверное, взяла себе фамилию Лэмингтон. Еще одно изменение образа, мрачно подумал кто-то. Гейл, по обыкновению, взяла бразды правления.
— Я Гейл Бэтхерст. А это Марина и Тереза. Мы все были… близкими подругами Эммы. Скорбим о вашей утрате.
Джек Лэмминг тепло пожал ей руку.
— Спасибо, любовь моя. Но если честно, все так обернулось, что нас это ничуть не удивило. Она всегда была странная. Мы так и не поняли ее. Выпьете с нами?
Завтрак по усопшей организовался сам собой без особых протокольных процедур. Марина сказала Терезе, чтобы они шли, а она к ним присоединится позднее.
Она и сама не знала, почему ей захотелось побыть в церкви еще какое-то время. Или почему ей захотелось остаться одной. И дело не в том, что она во что-то такое верила. Молиться казалось ей лицемерным. Да и за кого ей молиться? За Эмму слишком поздно, а остальные выживут. А можно молиться за жизнь, которая лучше, чем просто существование?
Через десять минут она ушла. Она никогда никому не рассказывала о том, что произошло в церкви. Да и говорить-то было нечего. Ни тебе видения, ни божественного участия. Только удивительное понимание того, что, возможно, она приобщилась к чему-то большему, более значимому и важному. Возможно, она приобщилась к тому, что существует надежда, даже спасение для всех.
Пройдет еще много времени, прежде чем у нее будет возможность прийти к вере сознательно. В этот день у нее появилось такое чувство, будто дверь приоткрылась лишь чуть-чуть. Такого ощущения спокойствия она не испытывала еще никогда в жизни.
Лэмминги придерживали двери паба, пропуская женщин вперед. Тереза тепло поблагодарила Джека. Она любила хорошие манеры. И только когда он крикнул ей вслед: «Мне пинту горького и виски вдогонку, любовь моя, а жене и детям по пинте лагера!», она поняла, что он придерживал дверь, чтобы не покупать всем напитки.
— Даже на похоронах дочери не залезет к себе в карман, — прошипела Тереза театральным шепотом, когда к ней подошла Марина.
— Тсс! Он услышит тебя.
— А мне все равно. Должно быть стыдно!
— Терри, да ты посмотри на них. У них, наверное, ни пенса. А мы можем себе это позволить.
— Ты, пожалуй, и можешь. А мне надо следить за своими деньгами. Род разорвал наш союз. Просит меня выплатить ему его долю, чтобы он смог купить себе дом, деву Марию и будущего наследника.
Марина в ужасе уставилась на свою подругу. За то короткое время, что они были знакомы, она делала это слишком часто.
