Наконец напряжение достигло крайней точки. Он решил проявить инициативу и навести справки, чтобы утолить терзающее его любопытство.
Для своего плана он выбрал дождливый воскресный день. Это было удобно, поскольку черный плащ и шляпа, надетые в качестве защиты от дождя поверх сутаны с белым воротничком, делали его менее заметным в еврейском квартале.
Он вымок насквозь. Из-за сильного ветра прохожие больше обращали внимания на свои зонты, чем на незнакомца в черном.
Первым делом он направился в синагогу. Она стояла на прежнем месте, хотя золотые еврейские буквы над входом немного облупились, а само здание будто осело от старости.
Отсюда было всего несколько десятков метров до того места, где когда-то, в прошлой жизни, предпраздничными вечерами он гасил огни в домах благочестивых евреев…
И познакомился с благочестивой еврейской девочкой…
Он пошел дальше, хотя с каждым шагом ноги слушались его все меньше. Наконец он добрел до дома рава Моисея Луриа и остановился. Он обвел глазами дом, взглянул на некогда выбитое им окно. Как давно это было? Сто лет назад?
Какой-то седовласый старик обратил внимание на незнакомца, неподвижно стоящего перед домом раввина. Врожденная боязнь чужаков пробудила в нем бдительность.
— Прошу меня извинить, мистер. Могу я вам чем-нибудь помочь? — поинтересовался он.
К облегчению старика, незнакомец ответил на идише:
— Я только хотел узнать: здесь по-прежнему живет зильцский рав?
— Конечно, кто же еще? А вы что, с луны свалились?
— И как себя чувствует ребе?
— Хорошо, как еще ему себя чувствовать? — удивился старик. — У рава Саула отменное здоровье — да сохранит его Господь от злого глаза.
— Рава Саула? — растерялся Тим. — А разве зильцский рав — не раввин Моисей?
— Ой Готеню[73], вы откуда, мистер? Вас что, здесь не было, когда рава Моисея провожали в последний путь? Да будет земля ему пухом…
— Рав Моисей умер? — изумился Тим. — Какой ужас!
Бородатый старик кивнул:
— Особенно если учесть трагические обстоятельства.
— Какие именно? — спросил Тим. — И почему его преемник — не Дэниэл?
Его собеседник смутился.
— Знаете, мистер, вы, кажется, задаете слишком много вопросов. Может быть, вы не в курсе дела, потому что оно вас не касается?
— Я… Прошу меня извинить, — пролепетал Тим. — Я когда-то дружил с этой семьей… Много лет назад.
— Что ж, много лет назад — это много лет назад, — философски заметил старик. — В общем, желаю вам, мистер, удачной поездки и благополучного возвращения к себе, где бы вы там ни жили.
Он пристально смотрел на Тима. Продолжать созерцание дома Луриа и попытки выпытать у бессловесного камня, что же все-таки случилось, дальше было бессмысленно. Он поблагодарил своего убеленного сединами собеседника и откланялся, пожелав ему: «Шалом».
Его ждала вечерняя месса на испанском языке.
Постепенно Тимоти осознал, что желание вернуться в Сент-Грегори было, хотя бы отчасти, продиктовано стремлением оказаться ближе к тому месту, где некогда жила Дебора. Ходить по тем улицам, где когда-то ходила она. Представлять себе, что вот сейчас она выйдет из-за угла, пусть даже под руку с кем-то другим.
Теперь он жалел, что не продумал своего решения более основательно. Ибо возвращение оказалось своего рода чистилищем, где находиться ему было невыносимо. Это была наложенная на самого себя кара, выжимающая из его души страсть, необходимую для выполнения его жреческих обязанностей. Из-за этого он ощущал себя полумужчиной-полусвященником, личностью, лишенной цельности, и неудачником.
Если в этом состояло испытание, посланное ему Всевышним, то он, безусловно, его провалил и теперь мог лишь сидеть и дожидаться воздаяния свыше. И гадать, какую форму эта кара может принять.
И вскоре он это узнал. Отчего его страдания лишь усугубились.
Самыми счастливыми моментами в пастырской деятельности Тима были посещения приходской школы. Он частенько туда захаживал и учил подрастающее поколение молитвам и церковным песнопениям, стремясь пробудить в неокрепших душах любовь к Богу.
Он выезжал с ребятами на экскурсии и в походы — под предлогом опеки над юными прихожанами, а на самом деле потому, что общение с детьми облегчало ему муки столкновения с внешним миром.
Как-то ясным утром школьники отправились в ботанический сад. Погода стояла чудесная, и у Тима на сердце было легко. На фоне изменившегося почти до неузнаваемости квартала цветы в саду были все теми же.
Он снова чувствовал себя молодым. И чистым.
Было так тепло, что детям разрешили расположиться на траве, чтобы подкрепиться взятыми с собой бутербродами и молоком. Сестры попросили Тима сказать ребятам несколько слов.
Вдохновленный окружающей природой, Тим процитировал отрывок из Нагорной проповеди Христа. Он повел рукой в сторону сада и произнес: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей…»
Он замер на полуслове. В каких-то пятнадцати метрах от группы, держась за руки, прогуливались темноволосая женщина и ребенок. Оба улыбались и весело болтали с миниатюрной седой женщиной.
Сомнений быть не могло. Это была Дебора с матерью. И ребенком.
Вспомнив, что юная аудитория не сводит с него глаз, Тим поспешил закончить цитату:
— «Если же траву полевую… Бог так одевает, кольми паче вас…!»
Стараясь не давать волю чувствам, он спросил у одной из девочек:
— Дорис, как ты думаешь, что Иисус хотел этим сказать?
Девочка встала и начала свои бесхитростные объяснения, а Тим воспользовался моментом и еще раз посмотрел туда, где видел Дебору.
Сейчас он с трудом различил ее удаляющуюся фигуру. Но и этого было достаточно, чтобы глубоко ранить его сердце. Значит, Дебора вернулась домой. И вышла замуж. Замуж за человека, которого полюбила с такой силой, что даже родила ему ребенка.
Вечером, дома, Тим прошел в столовую и налил себе большой стакан виски. Затем вышел в гостиную, придвинул кресло к окну и распахнул его, подставляя лицо под свежую струю воздуха.
Он сделал глоток и принялся бранить себя:
«Чему ты так удивляешься, ради бога? Ты что же, думал, она станет еврейской монашкой и каждый вечер будет зажигать тебе свечу? Ирландский идиот! У нее своя жизнь. Она и думать забыла…»
Он поднял бокал и произнес тост:
— За тебя, Дебора Луриа! Ты стерла меня из своей памяти. Ты больше не помнишь о том, кем мы были друг для друга.
Он еще раз глотнул, под воздействием алкоголя давая волю эмоциям. Он не сразу понял, что плачет.
И тут, стиснув зубы, Тим простонал:
— Будь ты проклята, Дебора! Он не может дать тебе и половины моей любви!
Тим не осмеливался звонить из конторы прихода. И даже из дома отца Ханрэхана, поскольку сестра Элеонора, многие годы ведавшая его хозяйством, в любую минуту могла войти.
Чувствуя себя виноватым, он купил в киоске номер «Тэблет» и расплатился пятидолларовой купюрой, попросив продавца дать ему сдачу серебром.
— Что, отец мой, в игральные автоматы собрались?
— Угадали, мистер О’Рейли.
Да, даже ближайшим телефонным автоматом не воспользуешься — того и гляди, попадешься на глаза кому-нибудь из прихожан.
В отчаянии он доехал на метро до Фултон-стрит, нашел там офисное здание с установленными возле него таксофонами и вошел в будку, так чтобы его было не видно и не слышно.
— Алло, Тим? Рад тебя слышать.
— Спасибо, Ваше Преосвященство, что нашли время ответить на мой звонок.
— Что за глупости, Тим! Ты же знаешь, я всегда рад с тобой поговорить. Вообще-то, должен сказать, это телепатия: я как раз собирался тебе позвонить. Что у тебя случилось?
— Ваше Преосвященство, — начал Тим, — я… Это очень трудно объяснить…
— Тим, не нравится мне твое настроение. Надеюсь, ты не растерял… веры? Здесь, в Бостоне, священники разбегаются так, будто в соборе пожар.
— Нет, нет, — поспешил заверить Тим. — Но я не могу вам объяснить всего по телефону. Можно мне приехать и поговорить с вами лично?
— Конечно. Завтра же с утра выделю тебе время, если ты сам к этому времени успеешь.
— Благодарю вас, Ваше Преосвященство.
Тим облегченно вздохнул.
Резиденция кардинала находилась в Брайтоне на холме. По римским меркам, ее едва ли можно было назвать грандиозной, но в сравнении с царившей прежде пуританской атмосферой она выглядела даже роскошной.
Тим нервно ждал на скамье в конце длинного коридора с мраморным полом. Прошло минут десять, прежде чем распахнулись высокие двери красного дерева и секретарь кардинала, смуглый широкоплечий кубинец, жестом пригласил посетителя войти. Неожиданно за его спиной возникла солидная фигура самого Малрони. Он от дверей окликнул Тимоти:
