— Никто не перемещал в этой комнате ничего с той ночи, когда было совершено убийство.
Я расположилась на ковре, и, подобрав подол платья так, чтобы он мне не мешал, приняла позу лотоса.
— Это — асана, предназначенная для медитации: ноги скрещиваются так, что колени касаются пола; спина выпрямляется, при этом подбородок должен составлять прямой угол с шеей; руки кладутся на колени ладонями вверх; указательный и большой пальцы соединяются в джнана-мудру[67]для лучшей концентрации… Глаза закрыты, мысленный взор направлен в аджна-чакру, то есть в точку чуть выше переносицы, — прошептала я и замолчала.
Через несколько секунд я медленно подняла веки, и мой взгляд уперся в голую гладкую стену. Я подняла глаза туда, куда указывали мои соединенные в джнана-мудре большой и указательный пальцы — на голый и гладкий потолок.
— Бред какой-то! — сердито пробормотала я.
Я перевела взгляд на Карла, ожидая от него упреков или насмешек по поводу моих действий. Я думала, что он сейчас начнет надо мной глумиться, что он разнесет меня в пух и прах, станет издеваться над моей изощренной позой, в которой я по-прежнему находилась.
Но твой брат продолжал стоять молча и почти неподвижно. Он смотрел на меня пристально, но, похоже, не слушал меня и, стало быть, не слышал всего того, что я только что произнесла. Затем он сделал несколько шагов вперед — очень медленно — и поставил свои ступни как раз между моими ногами, согнутыми и разведенными в стороны, как крылья бабочки. При этом он продолжал пристально смотреть на меня сверху вниз с высоты своего роста. Для этого он так опустил свои глаза, что они превратились в щелочки. Я же, чтобы иметь возможность смотреть на него снизу вверх, открыла свои глаза максимально широко. Он выглядел очень-очень серьезным, даже сердитым, а я самой себе показалась удивленной и испуганной. Причиной тому было всего лишь положение глаз. Молчание затягивало это взаимное разглядывание, подталкивало нас смотреть, и смотреть, и смотреть друг на друга, словно бы обмениваясь, как телепаты, мыслями.
Карл опустился на колени. Мои глаза отражали желание и похоть, которые светились в его глазах цвета стали. Он положил свои большие руки на мои и, нарушая мудру, сплел свои пальцы с моими. Затем он поцеловал меня — поцеловал очень ласково, наслаждаясь этим поцелуем и возбуждаясь от него. Медленно, очень медленно его руки соскользнули на мои бедра, сметая на своим пути преграду в виде одежды. Я вскоре почувствовала, как он начал тихонечко ощупывать пальцами центральную часть моих трусиков. Его нежные прикосновения вызывали приятные ощущения сначала только там, где он прикасался, а затем эти ощущения стали отдаваться слабыми электрическими разрядами по всему моему телу. Я застонала от удовольствия, и это послужило своего рода сигналом капитуляции: я соглашалась впасть в безумный сексуальный бред на полу комнаты, в которой было совершено преступление.
Я не пытаюсь мучить тебя, любовь моя. Мое намерение заключается не в том, чтобы причинить тебе боль, а в том, чтобы показать тебе, что для меня это была игра — игра с элементами эротики и плотского удовольствия… Игра, в которую я стала бы играть с кем угодно, потому что играть в нее мне нравилось. Вот так все и началось, любовь моя… Игра. Но ты не спрашивай меня, когда игра перестает быть игрой. На этот вопрос у меня ответа нет.
* * *
Признаюсь тебе, брат, что я в конце концов испугался. Хотя я тогда еще не догадывался, насколько сильны мои чувства к ней, уже начинали проявляться первые признаки силы этих чувств: возбуждение, неизменно охватывающее меня уже от одного ее присутствия, и физические проявления какого-то психического расстройства — зуд, дрожь, головокружение, одышка, недомогание… Эти симптомы у меня никогда раньше не возникали, они напоминали тяжелое пробуждение алкоголика и страдания наркомана.
Да, она была для меня как наркотик — можешь мне поверить! Она погружала меня в спокойное полусознательное состояние; она наполняла меня блаженством и истомой, присущим начальной стадии опьянения; она была для меня бальзамом и целебным снадобьем — снадобьем, которое при всей своей целебности являлось, в сущности, опасным наркотиком. Почему я стал одержим ею? Почему я не мог совладать со своими эмоциями, когда видел ее перед собой? Почему у меня возникало болезненное ощущение, как будто мне чего-то очень-очень не хватает, когда нет рядом со мной ее?
Я, который всегда был необычайно щепетильным в любовных вопросах, который всегда заранее тщательно готовился к любой встрече с женщиной, который скрупулезно подбирал себе женщин и в качестве ложа для плотских утех не признавал ничего, кроме кровати с чистейшими простынями, вдруг оказался подхваченным вихрем страсти, в котором все, что не имело прямого отношения к тому, чтобы заняться любовью с ней, — неважно где, неважно когда и неважно как, — теряло всякий смысл. Это было мучение, это был бред, это было безудержное сексуальное неистовство, отнюдь не свойственное такому человеку, как я.
Она показалась мне в позе лотоса очень и очень красивой. Она как никогда раньше была похожа на богиню. Я любовался ее невероятно красивым лицом, ее горделиво приподнятой головой, ее темными глазами, безмятежным выражением ее лица, ее красиво изогнутыми руками и разведенными в стороны ногами, указывающими мне путь к ней… Я не смог сдержать себя. Я — я! — не смог сдержать себя.
Нечто столь волнующее и мучительное не могло быть любовью, и осознание этого приносило мне, ошеломленному, некоторое облегчение.
Ее голос вернул меня к действительности: мы лежали с ней рядом полуголые на полу, и я нежно ласкал ее спину, утоляя свою жажду прикосновения к ее коже.
— Твоя предстоящая женитьба на Наде…
— Это будет брак по расчету, — поспешил сказать я, не дожидаясь, чтобы она спросила меня об этом.
Она не стала меня ни о чем расспрашивать. Мне же, наоборот, хотелось на эту тему поговорить.
— Этот брак — основная часть тайного договора о ненападении, заключенного между Австрией и Россией. Он — своего рода гарантия доверия между двумя странами, которые ради этого венчают двух своих излюбленных чад. Этот договор был подписан примерно два года назад в Шотландии. Я сам при этом присутствовал. Я сам это и предложил…
Я помню ту дождливую ночь в замке Брихин, когда я, выдавая себя совсем за другого человека, был свидетелем того, как участвовавшие в переговорах министры ставили свои подписи под документом, который я составил лично. Я тогда был абсолютно уверен в правильности того, что я делаю, я был уверен, что это необходимо.
— Надя родственница царя Николая II, а я — родственник императора Франца-Иосифа. Этим незатейливым шагом Россия демонстрирует свое намерение не вмешиваться в отношения Австрии с ее балканскими соседями, а Австрия, со своей стороны, — невмешательство в польский вопрос. После женитьбы мы с Надей станем правителями Польши под протекторатом России.
Она приподняла голову, покоившуюся на моей груди, и пристально посмотрела на меня.
— Ты и в самом деле думаешь, что это позволит предотвратить неизбежное?
— Ты имеешь в виду войну? Не знаю… — признался я. Если два года назад я был уверен в том, что жертвую собой зря, то теперь у меня такой уверенности не было. Война превратилась в своего рода радужную перспективу для некоторых народов, зараженных идеями ура-патриотизма и национализма. Возможно, пути назад уже нет и мой маленький героический шаг окажется бесполезным. Однако если еще можно сделать нечто такое, в результате чего предстоящий вооруженный конфликт продлится не несколько месяцев, а всего лишь несколько недель, то был смысл на это пойти.
В эпоху, когда пацифизм считался позорным проявлением малодушия и трусости, многие без малейших сомнений назвали бы меня пацифистом. Возможно, я им и в самом деле был. Я знаю, что в моих венах течет кровь предков, принадлежавших к касте отважных воинов, но… но в них течет еще и кровь ловких дипломатов. Я с большим уважением отношусь к военному искусству, когда его главным атрибутом являются карты, лежащие на столах в штабах и испещренные различными флажками и значками. Однако мне доводилось увидеть и другую, жуткую сторону войны: осиротевшие изголодавшиеся дети, овдовевшие и изнасилованные женщины, изувеченные мужчины, которые, наверное, предпочли бы погибнуть, чем стать жалкими калеками… Я восхищался благородством духа и доблестью воинов, без страха, с мечом в руке сражающихся за свои убеждения, за свою родину и за свою семью. Однако я ненавидел негодяев-наемников, которые напоминали мне стервятников, питающихся падалью. Они относились к войне как к возможности грабить и получать прибыли… Я, надо сказать, одобрял войну как вполне законное средство обороны, применяемое тогда, когда другие средства себя уже исчерпали. Однако я также пришел к невеселому выводу, что война в большинстве случаев — слишком высокая цена, которую приходится платить простым людям за спесь их правителей…
