Она прикоснулась губами к золотой богине, и тут произошла странная вещь: ей показалась, что она целует саму Софи. Хотя это не была ее могила, она могла бы лежать здесь. Потом, захваченная небывалым и острым чувством единения, Мария опустилась на колени, сжимая статуэтку в руках, и разрыдалась.
Слезы струились у нее по щекам, но она вдруг ощутила, что улыбается.
— Прощай! — сказала она, на этот раз понимая, что означает это слово. Она положила статуэтку среди костей индианки. Потом поднялась на ноги, взяла лопату и стала засыпать могилу. Она бросала землю, ритмично взмахивая лопатой, и, когда Дункан с детьми появились на вершине холма, дело было сделано.
В глазах Дункана сквозило беспокойство, однако оно исчезло, когда он увидел улыбку на лице Марии. В последнее время она нечасто улыбалась.
— Идите сюда, — позвала она.
— Ты ее закопала? — осторожно спросил Саймон.
Мария кивнула и рукой показала на холмик свежей земли.
— Слава богу, — выдохнула Фло с облегчением.
— Ты волновалась за нее, Флосси? — спросил Дункан.
— Ведь уже холодно, — сказала она.
— Скелеты не мерзнут, правда? — спросил Саймон.
— Правда, — ответила Мария. — Они не мерзнут.
— Я знаю, что они больше ничего не чувствуют, но я рад, что мама и папа теперь вместе, — сказал Саймон. — Вот и все.
— А мне очень жалко маленькую девочку, которая лежит в могиле одна, — произнесла Фло, нахмурив лоб.
Мария думала о том, чтобы перенести могилу Хэтауэй, похоронить ее вместе с Софи и Гордоном. Но одним из последних желаний Софи было, чтобы Мария присматривала за ее могилой, следила, чтобы каменный ангел оставался на месте. Поэтому Мария оставила ее на берегу реки.
— С ней все будет в порядке, Флосси, — сказал Дункан, обнимая ее. — Тебе не нужно больше беспокоиться.
— По крайней мере на День благодарения все будет как обычно, — сказал Саймон. — Поедем к бабушке.
— Да, — отозвалась Мария, улыбнувшись Дункану. Поскольку его мать уехала во Флориду, а Джеми остался с Алисией и ее родителями, ему предстояло провести праздник в одиночестве, однако Хэлли пригласила его прийти вместе с Марией, Саймоном и Фло к ней домой.
— Каждый год дядя Питер говорит, что у нас будут хот-доги, и каждый год мы едим индейку, — рассмеялся Саймон.
— Дядя Питер всегда будет с вами, — заметила Мария.
— Да, только грустно… ну, ты знаешь… — сказала Фло.
— Что мамы и папы там не будет, — закончил Саймон.
— Это действительно грустно, — согласилась Мария.
— Мы забудем их? — спросил племянник.
— Вы никогда их не забудете, — сказала Мария. — Вы всегда будете помнить ваших родителей. — И она верила в свои слова. Произнося их, Мария вспоминала как она, Софи и Нелл, когда им было восемь и одиннадцать лет, играли на лугу в поселенцев. Землю сковали заморозки, и ноябрьский ветер свистел у них в ушах. С подветренной стороны сосновой рощи Мария нашла овражек; девочки спрятались там, представляя себе, как жили поселенцы в свою первую зиму на новых местах. Софи вытащила из кармана начатый шоколадный батончик, и они по очереди откусывали от него.
— У поселенцев не было шоколада, — сказала Нелл, объявляя батончик вне закона.
— В нужде все средства хороши, — уверенно ответила на это Софи.
Мария точно запомнила слова, сказанные сестрой, когда той было всего восемь лет. Смеясь, она пересказала эту историю Дункану и детям.
Сначала они тоже рассмеялись, но потом Саймон спросил:
— А что тут такого смешного?
— Для восьмилетней девочки это очень странные слова, — заметила Мария.
— Мне все равно, смешно это или нет, — вмешалась Фло. — Мне понравилась история.
— Мы должны рассказывать побольше историй про маму, — сказал Саймон.
— И про папу, — добавила девочка.
— Мы будем рассказывать и рассказывать, и никогда не перестанем, — произнес Саймон.
— Никогда не перестанем, — согласилась Мария.
Они все уже тряслись от холода и решили поскорее вернуться на шлюпку и включить отопление в каюте. Солнце спряталось за облаками. С неба упала одинокая снежинка, за ней еще одна, и еще. Мария встала на планшире и помогла Саймону забраться в шлюпку. Потом обернулась к Дункану, стоявшему на мелководье в своих высоких резиновых сапогах, и протянула руки за Фло. Дункан поднял девочку вверх — как будто она летела по воздуху, маленький ангел в теплых одежках — и передал Марии.
— Готовы? — спросил он, поднимаясь на борт.
— Готовы, — ответили они, забившись в каюту.
Дункан запустил моторы и развернул шлюпку носом к ветру. Они вышли из бухты и поплыли прочь от островов Духов — домой.
«Вот куда отправляют плохих девочек».
От кого я впервые услышала эти слова? От матери или от отца? А может, от бабушки? Сейчас я не могу этого вспомнить, однако каждый раз, когда я проезжаю по Шор-роуд, они звучат у меня в ушах. Во времена моего детства женская тюрьма больше походила на частную школу: здание из красного кирпича, окруженное прекрасными дубами и кленами, с клумбами золотистых бархатцев у входа. Его мирный, пасторальный вид делал эти слова — вот куда отправляют плохих девочек — еще более зловещими.
Если нам приходилось ехать по дороге, соединяющей Олд-Лайм и Ниантик, красное кирпичное здание неизбежно привлекало мой взгляд. Я спрашивала себя: что значит «плохие девочки»? Насколько «плохие»? Кто решает, кому отправляться сюда? Я знала, что хорошо и что плохо. Я ведь была хорошей девочкой. Я слушалась родителей, меня любили учителя. Мне не о чем было беспокоиться. Передо мной лежала дорога всех хороших девочек: я должна была поступить в колледж, сделать отличную карьеру, влюбиться, выйти замуж и жить счастливо до конца своих дней. Я представляла себе элегантный дом за красивым забором. И все-таки я не могла не обращать внимания на это пристанище обреченных, лагерь отверженных, и я спрашивала себя…
Как-то раз, когда я уже училась в старших классах, мы с мамой ехали по этой дороге, и она рассказала мне, что мать одной из ее студенток сидела там. Она сказала, что эта женщина убила своего мужа. Этот человек издевался над ней — и ее дочерью — в течение долгого времени. Мама сказала, что эта история не дает ей покоя.
Я спросила маму, почему та женщина не ушла от своего мужа — почему не забрала свою дочь, не позвонила в полицию, не обратилась за помощью.
Мама ответила тихо, очень ровным голосом. От ее слов у меня по спине побежала дрожь — я чувствую ее и сейчас, когда пишу эти строки.
«Она не смогла», — сказала моя мать.
Эти три слова оказали на меня огромное влияние. Хотя сейчас я и не могу сказать, в чем именно оно заключалось, но в тот момент я поняла, что никому и никогда не позволю поднять на меня руку. Если только мужчина попытается ударить меня, я немедленно уйду от него. Я поклялась в этом сама себе.
По мере того, как я росла, мое представление о «плохих девочках» менялось. На смену упрощенной детской морали пришло более сложное понимание того, как люди вписываются в окружающий мир, как распоряжаются своими жизнями. Я поняла, что счастье и элегантный дом с красивым забором не обязательно идут рука об руку. Главное — это то, что происходит за белой изгородью и входной дверью, за аккуратными занавесками, закрывающими окна, вдали от соседских взглядов.
И тогда я написала «Каменное сердце». Это роман о семье, у которой были свои тайны. Его действие происходит в маленьком городке, главная улица которого упирается в женскую тюрьму. И вот один из персонажей — «хорошая девочка» — оказывается там, за кирпичными стенами. Эта тюрьма была и остается единственной женской тюрьмой в штате Коннектикут. Сейчас она называется «Исправительное учреждение Йорка». Новые здания гораздо более строгие, серые — такие, какими традиционно представляют себе тюрьму. Их окружают высокие заборы с колючей проволокой поверху.
Место, где разворачивается сюжет, — побережье Коннектикута, и его действующие лица — три поколения одной семьи — очень знакомы и близки мне. Я описала двух сестер, одна из которых догадывается, что вторая переживает очень сложный период. Мария Дарк понимает, что с ее сестрой, Софи Литтлфильд, происходит что-то страшное, но не знает, как ей помочь. «Скелет в шкафу» этой семьи называется просто — домашнее насилие.
Оно начинается со слов… или даже с молчания. Попытки установить контроль над другим человеком можно сперва принять за проявления любви. «Где ты была?» «С кем ты говорила?» «Почему ты так одета? Я не хочу, чтобы все подряд пялились на тебя». Это может звучать как слова заботы, слова любви. Но постепенно к ним прибавляются раздраженное молчание, вспышки гнева, желание настоять на своем — единственно правильном — способе делать те или иные вещи, и вот женщина уже теряется, отказывается от своего «я», лишь бы сохранить мир в семье.
