— Представь себе: разводы, разъезды, презрение детей.
— Они запрезирают нас куда больше, стоит им узнать про нас всю правду.
— Но, представь себе: мы в роли убийц. Карающий меч над головой моей Татьяны, твоего…
— Боже, как выспренно. Какое, братцы, у нас тысячелетие на дворе?
— Какое бы ни было — суть одна.
— Вот именно. «Жить свободной, жить беспечной, в вихре света мчаться вечно». Так лучше, правда? Мне так больше идет. Красивым женщинам идут смех, а не слезы. Слезы — удел домохозяек, жен, матерей…
Только бы ты их не видел, моих слез. Я выскочила с сигаретой на крыльцо. Звезды мигали сочувственно и беспомощно. Когда-то мне казалось, что звезды — творцы моего счастья, соучастники моей судьбы. Оказывается, они всего лишь соучастники банальнейшего разврата. «Не надо, не надо себя жалеть, ты ведь сильная, очень сильная. Он сейчас выйдет на крыльцо, молча обнимет меня… Я все прощу. Я ему все прощу…»
Ты позволяла себе слишком много — ни одна из моих женщин столько себе не позволяла. Меня радовало, что ты все можешь себе позволить, но ты про это не должна была догадываться. К тому же ты тысячу раз права. Я, я в ответе за твою душу — она куда слабей, ранимей моей. Но если бы я знал с той нашей самой первой встречи, что мне придется за нее, душу, отвечать, ни за что бы не позволил случиться тому, что случилось. И все равно не могу сказать тебе: плыви сама. Тем более мне так хочется плыть с тобой рядом.
— Пошли к нам. Хочешь, я затоплю камин?
— Не хочу. Ненавижу этот фальшивый запах домашнего очага и сытый треск поленьев. Хочу домой.
— Ты же у меня бездомная. Пошли.
— Не уговаривай. На этот раз сделаю так, как хочу.
Ты прошел мимо меня в сад, и я почувствовала себя глупой девочкой, с пеленок привыкшей капризничать и привиредничать. Потом обнаружила, что у меня по щекам текут слезы. Потом поняла, что тебе страшно хочется прижать меня к себе и ласкать как собственного ребенка, которого ты, наверное, никогда не ласкал. Мне показалось на какой-то миг, что ты так и сделаешь. А потом мне стало очень себя жаль…
Это мгновение, я понимал, решающее в моей судьбе. Стоит мне прижать тебя к себе — и все пропало. Самое страшное — мне хотелось пропасть. Раствориться, спрятаться, погрузиться в твое существо, готовое, я знал, принять меня. Я бы, наверное, так и сделал, но вдруг оступился. Я всегда трезвею от вина и резкой боли. Когда я вернулся на крыльцо, от тебя уже не пахло молоком и детской. Ты чему-то загадочно улыбалась. Я принял окончательное решение.
— Здорово бы вырваться в мае недельки на две к морю.
— О чем речь — вырвемся.
— Не против?
— Больше чем за. Давай поцелую тебя в твою умную головку.
— Целуй, целуй. Ум — великое дело.
— О, море синее, любил бы я тебя, когда б не зной…
— Люби, люби свое синее море.
Я знала — мы никуда не поедем. Я знала — это наша последняя встреча. Мне вдруг сделалось легко, бездумно, голова кругом пошла от легкости. В самом деле: зачем все на свете усложнять? Ну, встретились, полюбились, расстались — естественно, как смена времен года. Представьте себе, если на дворе круглый год будет стоять весна… Дальше хоть потоп — тем более у меня нет сил его предотвратить. Черт побери, лгать так легко, так красиво, так изящно. Нет, я неправильно выразилась — не лгать, а обыгрывать одну-единственную — самую приятную — сторону жизни, а не все ее скучное и нудное многообразие.
— Кофе принести?
— В постельку? Разумеется. Не боишься меня избаловать?
— Хочу этого больше всего на свете.
— Со мной, избалованной, тебе будет ой как трудно…
— А кто сказал, что мне нужно — легко?
Наши глаза на мгновение встретились. И тут же разбежались. Она все поняла, значит, это случилось у нас синхронно. Мне стало чего-то жаль — глупая сентиментальная жалость к тому, что невозвратно, обычно исторгает из души хомо сапиенс возвышенную и красивую любовь. Мне не хотелось терять ее прямо сейчас — я потянулся к ней губами, она мгновенно откликнулась. И как… Лучше бы она не умела так владеть собой. Моя вина — я всегда опасался чего-то, когда она на людях обнажала передо мной всю себя. Нам было хорошо как никогда: мне, ей, обоим. А потом — грустно. Не знаю, поняла ли она, я же понял раз и навсегда: нельзя отдаваться друг другу без остатка. Даже много нельзя отдавать. Совсем чуть-чуть, контролируя свой каждый порыв и жест разумом. Это закон высокоорганизованных существ, выделивший их из животного мира. Поздняя, но мудрость. Брать тоже нужно с умом — не все, что дают, а только то, что пригодится. Эгоизм чистой воды, но в данном случае не такой уж это порок — ведь не отнимаешь, а не берешь.
«Упадешь на четыре лапы, откуда бы тебя ни сбросили», — сказала мне много лет назад гадалка. Я повторяла про себя ее слова, когда возвращалась со станции. Я долго сидела на берегу, глядела на мутную реку, потом стала с остервенением бросать в нее мокрые скользкие палки. Я знала, что выживу, но в тот момент я меньше всего думала об этом. Мои ощущения невозможно передать словами — не чувствуешь ни жары, ни холода, ни голода, ни даже боли. И весны не чувствуешь — просто вокруг мокро, неуютно, чем-то пахнет, что-то светит.
А зачем вообще ее чувствовать? Весну…
Совет № 9
ИЗ ЭТИХ ПОЛУЧАЮТСЯ ПОКОРНЫЕ ЖЕНЫ
Неля надевает перед зеркалом лохматую шапку, берет огрызок черного карандаша «искусство». Штрих, черточка, точка — на меня из зеркала глядят огромные затуманенные тайной глаза. Какой, интересно, тайной?..
Неля спит до двенадцати, потом неумытая, нечесаная, в мятой пижаме долго возится на кухне: шарит в холодильнике, шуршит обертками, чем-то звенит, что-то поджаривает, ест, пьет, снова ест, пьет уже у себя в комнате. Потом, бросив — где-нибудь на подоконнике или возле зеркала — кусок торта или огрызок сыра, с озабоченным видом втирает в лицо, шею, грудь крем: один, другой, третий. Выдавливает из носа угри, дергает пинцетом волосики над похожей на мандариновую дольку губой. Потом, надев поверх пижамы халат, непременно длинный, непременно с поясом, непременно сидящий на ней, как на усадебной барышне прошлого столетия, раскрывает пианино, берет «ля» и пробует голос.
— Жанетка, ты мне будешь сегодня аккомпанировать?
Можно бы и не спрашивать. Я уже за клавиатурой, передо мной на пюпитре мною же и выбранное из пыльной желтой кучи под тумбочкой «Уноси мое сердце в звенящую даль». Но сначала — экзерсисы: «Лебедь бе-ла-я плы-вет…» раз десять, а то и пятнадцать. Упаси боже ошибиться с аккомпанементом: Неля не ругает, Неля смотрит так, что мне после этого не хочется жить. Для сравнения: я бы так смотрела на Аллу Пугачеву, вздумай она выйти на сцену Большого театра в пачке Одетты из «Лебединого озера». Потом, если Неле нравится, как звучит ее голос, — мне это нравится буквально всегда — мы включаем магнитофон, я объявляю: «То-то и то-то исполняет двоюродная кузина Марии Каллас, партию фортепьяно — троюродная племянница Сергея Рахманинова». Потом, расположившись в тонконогих ракушечнообразных креслах и поджав под себя пятки, мы, главным образом Неля, а я мотаю на ус, перебираем достоинства и недостатки Галины Вишневской: «тонкая талия, одевается с изумительным вкусом, руки, как у семнадцатилетней девушки», — это все плюсы, «голос — сплошная химия, письмо Татьяны из «Онегина» превращает в монолог Манон Леско» — минусы, разумеется, еще какие в Нелиных глазах.
…За окном сереет, синеет, капает, чернеет, снова капает. Неля вдруг вскакивает с кресла гибким кошачьим прыжком, тормошит меня.
— Пошли гулять! Хочешь, надевай мой меховой жакет.
Еще бы! И тут начинается ритуал Нелиного превращения перед зеркалом, о котором я рассказывала выше. Мы идем бульварами, обе, не сговариваясь, представляем себя в прошлом столетии: две барышни из дома, где есть гостиная с высокими узкогорлыми вазами из сине-зеленого камня и большим роялем, где в прихожей пахнет елкой и рождественскими подарками, где в девичьей горит лампадка и обсуждаются сватовства, именины, тайная запретная страсть, где… Да, да, где можно кружиться, кружиться в длинном платье по паркетному полу, где грядущая зима сулит поездки в санях с веселыми бубенцами, балы, гадания на картах, театральные выезды…
Взгляды встречных мужчин нас ничуть не трогают — мы словно существуем с ними в разных, ни на мгновение не совмещающихся, плоскостях. Мы даже подумать не можем о том, что парень в мохнатой шапке или мужчина с длинными волосами в расстегнутом настежь пальто могут оказаться существами из плоти и крови, что их можно касаться, даже целовать, даже…
С поцелуями у меня уже был отвратительный опыт. На концерте разговорилась с одним, судя по виду и знанию музыки, студентом, шли по улицам, болтая на всякие, главным образом музыкальные, темы, он никак не выказывал особенных знаков внимания непосредственно к моей особе. В моем подъезде он почему-то решил, что меня непременно нужно поцеловать. Это прозвучало чудовищным диссонансом к настрою моей души, просветленной и вознесенной в небеса недавно слышанной музыкой. Два дня у меня тряслись руки и все валилось из них. Я никому про этот эпизод не рассказывала, тем более, упаси Боже, Неле. Она сказала бы: «Ты, Жанетка, вела себя так, что ему этого захотелось». Уж не говоря о едва уловимом движении плеч при этом — словно стряхивает с себя что-то грязное.
