Джойс Элберт - Безумные дамочки

Беверли заказала лимузин на двенадцать двадцать. В других обстоятельствах она бы попросила швейцара Генри вызвать ей такси, но сейчас даже трехминутная задержка была для нее невыносимой.

— Я буду сразу после обеда, — проинформировала она Маргарет. — И не волнуйся насчет ужина. Мистера Нортропа не будет, а я есть не буду. Позвони, пожалуйста, цветочнику, закажи три дюжины нарциссов и поставь их в гостиной. Иначе она похожа на гробницу.

Маргарет кивнула, вздохнула и вернулась к назначенной на понедельник генеральной уборке электропечи. На ней были резиновые перчатки, и она держала в руках новый очиститель, о котором Беверли услышала по телевизору. Маргарет больше нравился старый, им она пользовалась много лет, но слишком хорошо знала Беверли, чтобы спорить.

«Миссис Нортроп — как ребенок, настоящее дитя, — любила говорить Маргарет своей невестке в Рослине, — а ты знаешь, как ведут себя дети. Особенно испорченные и деспотичные».

На улице было холоднее, чем думала Беверли. Или приближался новый приступ озноба? Генри поддерживал ее за локоть, когда она спускалась к лимузину по короткой лестнице. Шофер стоял с вежливой улыбкой и держал открытой дверцу длинного черного «кадиллака».

— Добрый день, мэм, — сказал он.

— Добрый день, — ответила Беверли и благодарно нырнула в полумрак кабины.

— Надеюсь, вам станет лучше, миссис Нортроп, — сказал швейцар.

— Спасибо, Генри.

Беверли схватилась за ручку левой дверцы и откинула голову на кожаное сиденье, правая рука отдыхала на сумочке из крокодиловой кожи. Может, и полураздета, неожиданно подумала она, но все при мне.

Поездка за тридцать кварталов в «Граунд Фло» оказалась легче, чем ожидала Беверли. Пятая авеню была забита людьми, и Беверли удивилась тому, как шикарно были одеты работающие девушки. Обычно, если она выезжала купить что-нибудь, то всегда это было после двух часов, когда голодранцы вернутся в свои конторы и освободят место для избранных. У светофора две девушки поймали ее взгляд. Они вышли из «Бонвит Теллерс», у них были пакеты с фирменным знаком. Девушки смеялись и болтали. Беверли было интересно: о чем? О покупках, о том, где пообедать, о вчерашнем свидании? Им было слегка за двадцать. Свежие, чистые. Может, они секретарши за сто долларов в неделю, но Беверли им завидовала.

Они свободны. Они еще не сделали больших ошибок.

Беверли раньше не была в «Граунд Фло» и совершенно не ожидала увидеть такое. Она не была бы готова к этому и в лучшем состоянии, чем теперь, при ее мигрени. Ресторан показался ей кошмарным. Огни! Шаг за дверь, и ее ослепил потолок, в который какой-то маньяк из корпорации «Эдисон» встроил тысячи ламп и врубил их на полную мощность. Глаза ослепли, несмотря на темные очки.

— Стол мистера Кларка у дальней стены, — сказал метрдотель. — Пожалуйста, идите за мной.

Беверли неприятно было увидеть Джона Фэйрчайлда с двумя поклонниками за столом у самого входа. Три головы склонились над столом, как заговорщики. В их позе было нечто скульптурное, красивое в их завершенности. И странная неподвижность.

Беверли немедленно кивнула и улыбнулась Джону Фэйрчайлду. Она давно сталкивалась с издателем «Женской одежды», он был единственным конкурентом «Тряпья» в этой области. То, что Беверли видела людей из этого журнала в такой особенный день, волновало ее только потому, что она подумала, что, возможно, где-то поблизости обедают Питер, Лу Маррон и Тони Эллиот. Обеды и заговоры — таково модное сумасшествие в эти дни. Беверли презирала их мир, но и завидовала ему, потому что это был мир, связь, команда, в которую ее не включили. У Лу Маррон была хоть ее работа.

Горькое ироническое чувство овладело Беверли: она завидует Лу Маррон, когда большинство женщин позавидовали бы ей, ее красивому, преуспевающему мужу, ее детям в хорошей частной школе, дому за городом, чудной квартире в Нью-Йорке, деньгам, социальному положению, респектабельности. Но что все это значит, если спишь с человеком, который тебя не любит, если напиваешься до бесчувствия, если в холодный яркий октябрьский день под пальто только ночная рубашка, и она идет ко второму в цепи ее любовников?

Беверли с нежностью вспомнила Фингерхуда, первую свою измену и изысканные блюда, которые он готовил, они напоминали ей ресторан «Дургин Парк» в Бостоне. Питер часто возил ее туда по субботам, а потом привозил обратно в Уэллесли к паршивому комендантскому часу.

Женщины, обедающие в «Граунд Фло», большей частью были одеты в маленькие осенние костюмы, на некоторых были маленькие шляпки. Известный киноактер, сидевший вдали, привлек ее внимание. С ним были двое мужчин, оба лысые и толстые. В жизни актер выглядел лучше, чем на киноэкране, но Беверли удивили его блестящие глаза, глаза Питера. Кажется, они могли прорезать стальную дверь.

— В последний раз, — сказал Питер несколько дней тому назад, — говорю тебе, что с Лу Маррон покончено.

Но Беверли этому не верила, несмотря на утверждения Симоны, будто после смерти Дэвида Лу не встречалась с Питером. Симона после похорон подружилась с Лу, а Беверли звонила примерно раз в неделю, чтобы дать, как она выражалась, «полный дружеский отчет». Симона говорила, что Лу сейчас ведет целомудренный образ жизни, но Симона хочет исправить это положение и познакомит ее с Фингерхудом. Единственной помехой, говорила Лу, было то, что прошло слишком мало времени после смерти дорогого Дэвида, чтобы с кем-то знакомиться, и из уважения к его памяти она должна выждать какое-то время.

— Полный дружеский отчет номер четыре, — сказала вчера Симона по телефону между двумя глотками мексиканского ужина, в котором были жареная фасоль и прочая гадость. — Лу Маррон говорит, что секс ей так противен, что она даже перестала принимать таблетки.

Беверли удивилась, что Лу, прикидывающаяся такой умной, может пить таблетки. Симона говорила, что таблетки — это величайшее изобретение после пенисов, но Симона не слишком выдающийся мыслитель, и она ничего не хотела слышать о многих женщинах, умерших из-за таблеток, которые могли вызвать закупорку сосудов.

— Ты мое мнение о таблетках знаешь, — сказала Беверли Симоне, — так что хватит об этом.

— Твое мнение ни черта не значит, если вспомнить об Аните. Если бы она пила таблетки, ей не пришлось бы делать аборт в Сан-Хуане. Ей даже не дали наркоза.

— Аборт?

Возникла легкая пауза, а потом Симона начала задыхаться.

— Я подавилась перцем. Не в то горло попало.

— Я не знала, что Анита делала аборт.

— Это была морковь, — сказала Симона, отхлебнув вина.

— Ты не говорила, что Анита делала аборт, — заявила потрясенная Беверли. — Когда это было?

Тон у Симоны стал заговорщицким.

— Это тайна. У меня длинный язык. Умоляю тебя, никому не говори. Анита мне парик порвет вместе с моими волосами, если узнает, что я проболталась.

— Я ее только один раз видела. Что она имеет против меня?

— У тебя деньги и грудь, — быстро ответила Симона.

Беверли не могла поверить, что Анита ее не любит, как не могла поверить, что Йена интересуют только ее деньги. Она была слишком несчастна, чтобы ее не любили, и не слишком богата, чтобы ей завидовали.

— Знаешь, Симона, иногда я думаю, что ты немного не в себе.

— А я и не спорю. Но ты никому не скажешь об Аните, правда? Она очень переживает из-за этого.

— Буду молчать, как рыба, — промолвила Беверли и подумала, что скажет Йен об этой потрясающей новости. Йен всегда заявлял, что они с Анитой были только друзьями, но Беверли в этом сомневалась так же, как сомневалась в целомудрии Лу. — Когда она сделала аборт?

— Этим летом. Доктор Доброта летал вместе с ней.

— Кто это?

— Фингерхуд, конечно, — нетерпеливо сказала Симона. — Но он не виноват. Ребенка ей заделал Улыбающийся Джек. А у нее был колпачок.

— Это очень разумно.

— Разумно? И ты меня называешь сумасшедшей? Она же забеременела! Что в этом разумного?

— Не выходи из себя, — сказала Беверли. — Подавишься перцем.

— Морковью.

— Помнишь, как мы ужинали с братьями в Мексико-Сити? Помнишь, какой я была недотрогой.

— Ничего, ты сейчас наверстываешь.

— Я знаю. Но когда подумаешь о стольких потерянных годах…

— А каково мне? Столько лет трахаться и не кончать. Я могу просто умереть от этого. Кстати, я вспомнила интересную вещь. Представляешь, первый оргазм у меня был в день похорон мистера Сверна.

— Не вижу связи.

— Полная дурища, если так, — сказала Симона. — Смерть. Жизнь. Понимаешь? Мистер Сверн ушел, а у меня пришло.

Беверли едва не врезалась в тележку с десертом, который выглядел бы очень аппетитно, если бы только запах пищи не вызвал у нее нового острого приступа тошноты. Господи, как люди могут столько есть? Симона говорила, что ньюйоркцы так озабочены пищей потому, что Нью-Йорк живет под знаком Рака, а это знак еды. Астрологические объяснения Симоны не убеждали Беверли, которая давно решили, что некоторые люди — свиньи в душе, и ничего с этим не поделаешь.