К нам явилась она, и она нас так сильно изменила, что если бы она уехала, то лишила бы нас наших «я». Ты это понимал, и поэтому, когда осознал, что потерял ее, ты не нашел для себя другого выхода, кроме как умереть. Я же на такое не решился: я всегда оставлял в своей душе местечко для надежды — пусть даже и самой наивной.
Впрочем, в тот день, когда она уехала, мне показалось, что настал и мой смертный час. Любовь к ней убила нас обоих, однако если ты умер у нее на руках — умер, улыбаясь, — то я умирал, оставшись без нее и испытывая от этого сильные муки. Ты в конечном счете выиграл. Ты всегда выигрывал.
Признаюсь тебе, что пока ты был жив, я тебя ненавидел. И поскольку я знаю, что она никогда не перестанет тебя любить, я ненавижу тебя и сейчас, хотя ты уже мертв.
Пусть там, где ты сейчас находишься, брат, твоя душа обретет покой, которого не может обрести моя душа. Это станет облегчением для моей совести.
Испания, Кантабрия, ноябрь 1919 года
Исабель родила девочку ровно через три месяца после начала войны в Европе — когда пошли первые осенние ливни, которые поливали луга и придавали мрачноватый вид морю.
Когда повивальная бабка, принимавшая роды у всех в этом городишке, — та же самая, которая помогала ее матери, когда та рожала на белый свет Исабель, — дала ей новорожденную, муки трансформировались в любовь, меланхолия — в счастье, а одиночество — в надежду, и Исабель уже окончательно поняла, к какому берегу ее несло до сих пор бурное течение ее жизни. Жизнь для нее приобрела смысл, когда она услышала лепетание своего котеночка, ищущего открытым ротиком материнскую грудь. Она поняла, что может быть для нее утешением, когда дочка неуклюже коснулась своей ручкой ее губ, которыми она попыталась поцеловать ее в малюсенький лобик. А когда она увидела, как малышка открыла глазки, чтобы посмотреть ей в лицо невидящим — и пока еще неосмысленным — взглядом, она узнала в этих глазках серое небо Брунштриха и серые глаза ее отца. И у нее возникло ощущение, что она уже никогда больше не будет одинокой.
С того самого момента, как Исабель почувствовала, что забеременела, ею всецело овладело желание создать для своего ребенка дом, который стал бы для него родным. Она возвратилась на свою родину, в Испанию, — откуда и начались ее скитания по свету, — с багажом, состоящим всего лишь из одного чемодана, и с деньгами, которые она получила от французского правительства за выполненную для него работу. Приехав в городишко, она первым делом разыскала старый дом своих родителей и остановилась перед ним, чтобы его поразглядывать, чтобы снова проникнуться духом этого — некогда родного для нее — жилища, чтобы пробежаться взглядом по каменному фасаду с его балконами, его железными перилами, его просторной застекленной верандой, выходящей на море, его белой дверью, над которой висел, покачиваясь, фонарик, свет которого был для нее путеводной звездой в сумрачные зимние дни, когда она возвращалась из школы домой. Это был ее родной дом, и этот дом она хотела сделать родным для своего ребенка. Ей показалось, что этот дом, словно верный друг, терпеливо ждал ее возвращения, и что висящая над одним из заколоченных окон огромная доска с надписью «ПРОДАЕТСЯ» на самом деле была плакатом со словами «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!».
Дом был старым, и, поскольку за ним никто не ухаживал, он пришел в плачевное состояние. В черепичной крыше не хватало нескольких черепиц и не во всех окнах сохранились стекла. Железные перила уже прихватила ржавчина, а краска на дверях и оконных рамах выцвела и потрескалась. Находившийся позади дома сад сильно зарос сорняками, а на засохших розовых кустах уже вряд ли зацветут весной розы. Внутри дома было холодно и сыро (сырость пронизывала до костей), пахло, как в склепе, плесенью и затхлостью, все было покрыто толстым слоем пыли, а по углам висела паутина. Здесь не имелось ни электричества, ни водопровода. Однако когда Исабель стала ходить по пустым комнатам, слушая, как знакомой с детства музыкой скрипят под ногами половицы, ей показалось, что она снова видит старую мебель (каждый предмет мебели на своем месте), растопленные печи, стоящие на этажерках книги и висящие на стенах картины. Ей показалось, что она снова видит, как солнечные лучи проникают через окна в дом летним утром и как лампы окрашивают диван в золотистый цвет зимним вечером. Ей показалось, что она снова чувствует запах постеленных чистых простыней и запах того угла ее спальни, где ей нравилось рисовать своими новыми грифелями. Ей показалось, что она снова видит силуэт матери, надевшей на себя белый фартук и стоящей перед кухонной плитой, возле которой всегда пахло свежесваренным супом и свежеиспеченным хлебом. Ей также показалось, что она снова видит, как они с матерью проводят весенние вечера в саду — в саду, где она любила играть в классики и гоняться за бабочками и где птицы каждый год вили гнезда на ветвях ели. Она помнила, что от этой ели падала большая тень на стол и на четыре стула, предназначенные для гостей, которые, сидя за этим столом, пили чай… Именно таким виделся ей этот — в действительности уже старый и запущенный — дом, когда она оформляла сделку по его покупке. Этот дом станет домом, в котором будет жить ее ребенок.
Она отдала все свои силы, все свое время и почти все свои деньги на восстановление того, что опять стало ее родным домом. Когда ее дочь появилась на свет, у этого дома уже не было ни дыр в черепичной крыше, ни незастекленных окон. Перила и входная дверь снова были выкрашены в ослепительно-белый цвет, а в печах опять запылал огонь, наполняющий комнаты золотистым светом и теплом.
Исабель решила, что лучший способ зарабатывать на жизнь себе и своей малышке — это открыть такой гостевой дом, каким некогда заведовала ее мать. Однако это было не так-то просто. Незамужней женщине с ребенком, ежедневно ощущающей на себе враждебное отношение жителей городишка, которые ее почти не помнили (а если и помнили, то главным образом из-за порочной и возмутительной связи ее матери с заезжим французом), приходилось, чтобы чего-то добиться, прикладывать удвоенные усилия. Ей не удалось влиться в не очень-то приветливое по отношению к чужакам сообщество жителей североиспанского городишка, которые смотрели на нее, как на иностранку с труднопроизносимой фамилией, которые не поверили ее заявлениям о том, что отец ее ребенка где-то воюет, и которые неодобрительно перешептывались каждый раз, когда она проходила мимо. Часто по вечерам, изрядно намучившись за день, она начинала подумывать о том, что ничего у нее не получится; по утрам, после бессонной ночи, в течение которой то и дело надо было нянчить или кормить грудью свою дочурку, ей приходили в голову такие же пессимистические мысли… Однако стоило ей посмотреть на свою малышку, которая, увидев лицо своей мамы, начинала улыбаться, — как она тут же видела в ее серых глазках свое отражение и чудесным образом находила в себе силы продолжать борьбу за существование.
И так она боролась за существование — незамужняя и с ребенком, — пока Бог наконец не вспомнил о ней и не решил ей помочь.
Как-то в самом конце лета на городишко обрушилась одна из тех бурь, которые становятся судьбоносными и о которых в летописях небольшого населенного пункта — если таковые ведутся — делается запись большими буквами: как-никак, молния ударила в скотный двор самого дядюшки Фруктуосо и убила его лучшую дойную корову. Однако Исабель запомнила эту бурю совсем по другой причине: в этот день исполнилось ровно десять месяцев с момента рождения ее дочери. Ремонт дома, покупка мебели, приобретение одежды для новорожденной (Исабель ведь так и не научилась шить сама), другие расходы — все это приводило к тому, что ее сбережения стремительно таяли. Денег у нее оставалось уже очень мало, а в гостевом доме не побывал еще ни один постоялец. Она с тревогой обнаружила, что вскоре ей нечем будет платить по счетам. Кроме того, у малышки уже несколько дней была высокая температура, она все время надрывно плакала, и ничто не могло ее успокоить. Местный врач, который являлся одновременно и ветеринаром, был всецело занят тем, что лечил собаку, двух кур и супругу дядюшки Фруктуосо, у которой случился нервный срыв.
Когда Исабель уже не знала, что ей еще предпринять, чтобы наконец успокоить свою дочь, в дверь дома постучали.
— Добраго вам дня. Я…
Под проливным дождем, пытаясь заглушить голосом раскат грома, стояла и что-то говорила незнакомая женщина.
— Извините, но мне сейчас не до вас.
Она уж слишком торопилась к своей дочке, чтобы позволить себе разговаривать с этой незнакомкой хотя бы чуть дольше, и уже собиралась захлопнуть дверь. Однако эта женщина, заглянув поверх плеча Исабель внутрь дома, откуда доносился надрывный плач ребенка, вдруг затараторила:
