В половине пятого утра Тим перевернул последнюю страницу.
Было ясно, что доводы Хардта в пользу придания мирским потребностям служителей Бога законного статуса нашли свое самое полное воплощение в жизни самого его бразильского друга.
Утром, за завтраком, хозяин дома, казалось, умышленно избегает говорить о своей книге и все больше обращается к детям. Тим вел ничего не значащую беседу с Изабеллой, но сразу почувствовал, что и она с нетерпением ждет его оценки прочитанного.
В начале девятого она выставила Альберту с Анитой из дома. Дети, с типичной для их возраста неохотой, поплелись в школу, созданную священником из числа рабочих.
Наконец Хардт усмехнулся и заговорщицки спросил:
— Ну, как спалось, брат мой?
Тимоти решил не ходить вокруг да около.
— На мой взгляд, твоя книга носит опасный и бунтарский характер, но значение ее чрезвычайно велико. Я понимаю, почему фон Якоб боится ее публикации.
— Отлично! — Хардт улыбнулся. — Значит, я неплохо поработал.
— И все же я поражен, как тебе удалось самому перепахать такой неимоверный массив информации.
— Да что ты, Тимотео! На обложке, может, и стоит мое имя, но на самом деле у меня буквально сотни соавторов, помогавших мне в сборе данных по всему миру. Как раз на этой неделе ко мне в канцелярию с нарочным был доставлен отчет по Чехословакии. — Он принялся объяснять Тиму, что, поскольку церковь в этой стране так долго была вынуждена действовать в подполье, в том числе тайно проводя посвящение в сан вплоть до епископов, то ныне там сформировался целый орден подпольного духовенства, многие члены которого женаты и имеют семью.
— Думаешь, фон Якобу об этом известно?
Хардт пожал плечами.
— Уверен, что да. Ты удивишься, но, поскольку нам в верховьях Амазонки не хватает священников, папа только что освободил от целибата двоих женатых. И они теперь смогут получить сан и возглавить приход.
Тим был потрясен.
— Как же он может принимать решения, противоречащие тому, что сам он исповедует?
— Папа — реалист, — высказал свое мнение Хардт. — И его долг как викария Христа состоит прежде всего в сохранении святой церкви. В этом смысле мы с ним единомышленники.
— Тогда объясни мне ради бога, что я здесь делаю? — воскликнул Тим.
— А тебе не приходило голову, что Господь избрал тебя не для подавления правды, а для ее возвещения? Скажи мне честно, каковы теперь твои убеждения на этот счет?
Тим с расстановкой ответил:
— Если рассуждать реалистически, — он сделал ударение на этом слове, — то непонятно, почему женатый пастырь может служить церкви в лесах Амазонки и не может этого делать в Ватикане?
Хардт с нежностью улыбнулся Тиму.
— Благодарю тебя, брат мой. Но что ты скажешь в Риме?
В этот момент архиепископ Хоган повел себя неожиданно.
— Я знаю, какого ответа ты от меня ждешь, Эрнешту. Но позволь тебе кое-что сказать. Правда, сколь бы прекрасна она ни была, не всегда лучшее средство для достижения высокой цели. Забудем сейчас обо мне. Предположим, ты издашь свою книгу — и тебя отлучат от церкви.
— Я этого не боюсь! — заявил Хардт.
— Я знаю, брат мой. Но я не хочу, чтобы церковь тебя лишилась.
— Но что ты можешь с этим сделать? Риму, по-моему, наплевать…
— Почему бы нам с тобой не попытаться изменить его точку зрения? Давай, например, построим тут что-нибудь полезное?
— Что, например?
— Для начала — больницу. Самым большим удовлетворением для меня как священника стали обряды крещения, совершенные здесь. — Он сделал небольшую паузу. — А самой большой болью — похороны. Дай мне шанс добыть денег на детскую больницу!
Хардт махнул рукой.
— Пока церковью руководят эти люди, мы с тобой никаких клиник в джунглях не дождемся.
— Эрнешту, если ты дашь мне немного времени, я не только помогу тебе издать твою книгу по-английски, но и сам ее переведу. Я знаком с некоторыми очень богатыми мирянами, которые поддержат наши начинания.
Хардт колебался долю секунды.
— Дом Тимотео, ты сказал «наши начинания». За одно это я готов отложить публикацию.
— На какое время? — уточнил Тим.
— Сколько понадобится. Или до того момента, как ты откажешься от идеи найти деньги.
Вечером накануне своего отлета в Рим печальный Тим стоял с Эрнешту и Изабеллой перед их семейным очагом и подыскивал слова, чтобы выразить переполнявшие его чувства.
Бразильский пастырь держал под мышкой пачку бумаг.
Вдруг он бросил их в огонь.
— Эрнешту, что ты наделал?! — переполошился Тим.
— Теперь тебе не придется лгать папе, — ответил Хардт. — Ты сможешь, не покривив душой, доложить, что своими глазами видел, как я сжег рукопись от первой до последней страницы.
— Но, Эрнешту, я только просил тебя подождать — а не уничтожать ее!
Хардт хмыкнул.
— Боюсь, ты не сможешь объявить в Риме, что я ее «уничтожил». Вообще-то, я тебе к отъезду приготовил прощальный подарок.
Он прошел к столу и принес несколько дискет.
— Ты удивишься, дружище, но в наше время даже в этих джунглях университеты оборудованы компьютерами. Только прежде чем лететь, обязательно заверни в фольгу!
— Но зачем? — удивился Тим. — Зачем ты их мне отдаешь?
— Это мера предосторожности, — объяснил Хардт. — Если со мной что-нибудь случится — или с нашим компьютером, — мне будет спокойней знать, что наша книга в надежных руках. Прощай, Тим. И молись за меня.
Они обнялись.
В аэропорту его встречал ватиканский лимузин. Тимоти из машины позвонил отцу Аскарелли.
— Нет, сын мой! — застонал старик в притворном недовольстве. — Как ты посмел меня разбудить? Я с самого твоего отъезда героически тяну свою лямку. Даже пришлось левую руку приспосабливать…
— Что? — перебил Тим.
— Ничего, ничего, — отмахнулся старик. — Жду тебя сразу, как распакуешь вещи.
— Благодарю вас, отец мой. Но мне бы хотелось занять у вас несколько минут времени прямо сейчас.
— Буду рад, сын мой! Я вскипячу воду и сделаю нам чаю.
Спустя каких-то полчаса длинный черный лимузин подкатил к подъезду Говернаторио, и Тим проворно вышел, крепко сжимая ручку саквояжа.
Он замер, задержав дыхание, у двери в апартаменты Аскарелли и тихонько постучал. Раздался звук шаркающих ног, и на пороге возник его наставник все в том же потертом халате.
— Benvenuto, figlio mio[99].
Они обнялись, и Тим вдруг сообразил, что старик похлопывает его по спине одной левой рукой. Вся правая сторона у него была парализована.
— Отец мой, что случилось? — забеспокоился Тим.
— Ничего, ничего. Получил небольшое увечье.
Они сели, и старый писец небрежно поведал об инсульте, лишившем его возможности пользоваться правой рукой. Теперь старик все делал левой.
Разговор прервал свисток закипевшего чайника. Тим уговорил захлопотавшего было хозяина не вставать и сам занялся чаем.
Заботливо поставив старику чашку так, чтобы ее удобно было взять, он сел напротив.
— Не волнуйся, — заверил старик. — Я еще выпью по случаю твоей кардинальской мантии.
— Поверите ли, я совсем к ней не рвусь, — возразил Тим. — Никогда-то не рвался, а теперь — тем более.
— Ну, можешь думать что хочешь, но секретариат так и жужжит о твоих достижениях. За все время твоего пребывания в Бразилии Хардт не написал ни слова ереси. Я уверен, фон Якоб тебя вознаградит.
— Это не так, отец мой. Хардт написал очень много, он просто этого не опубликовал. Пока.
И Тим рассказал отцу Аскарелли о своей дружбе с Хардтом и об их уговоре.
— Детская больница? Звучит прекрасно! Но где ты намерен добыть миллионы долларов, без которых этот дивный проект не жизнеспособен? Мир полон щедрых католиков, но они — всего лишь люди. Все хотят, чтобы их доброта была увековечена так, чтобы их друзья смогли лицезреть это по дороге на работу.
— Пусть это будет моя забота, святой отец. А сейчас… Могу я вас просить об одном одолжении? У меня тут экземпляр Хардтовой книги…
— Что?! — встрепенулся старик. — Быстро дай мне посмотреть!
Тим полез в саквояж и достал стопку четырехдюймовых дискет, обернутых в алюминиевую фольгу.
Старик смерил сверток недоверчивым взглядом.
— Это еще что такое? Бутерброд?
— Единственное, что могу сказать, — книга заставляет о многом задуматься. — Тим развернул фольгу и показал старику шесть дискет. — Помните тему моей диссертации?
— Конечно, Тим. «Препятствия к браку духовенства». А что?
Тим негромко ответил:
— Эта книга устраняет их все.
— Вы уверены? — спросил фон Якоб, изобразив самое близкое подобие улыбки, на какое был способен.