— Положение вашего сына по-прежнему очень тяжелое, — Лена сжалась, но врач не сказал «безнадежное», — и мы делаем все, что в силах современной медицины. Если потребуется, пригласим необходимых специалистов, а ваша помощь нам не нужна.
Да, это был не тот человек, перед которым Гурова могла демонстрировать свои артистические способности. Но Ксения Петровна не собиралась сдаваться:
— Но я мать…
Доктор не дал ей закончить фразы:
— А я врач. Теперь же, если ко мне нет вопросов, позвольте раскланяться.
Ксения Петровна растерянно моргала, и было видно, что к такой манере обращения с собой она не привыкла.
— Я все же хотела бы знать, на что можно рассчитывать.
— Только на его организм. — Врач подумал и добавил: — Только…
— Но я хотела бы все же знать…
— Все, что я мог сообщить, сказано. Если хотите пройти к сыну, пожалуйста. Хотите остаться на ночь, не возражаю.
Ксения Петровна достала платок, и по устоявшимся больничным запахам побежал тонкий аромат дорогих духов. Актриса в третий раз показала уже знакомую программу: подержала платок у глаз, выразила всей своей фигурой глубокую скорбь и, наконец, выдавила из себя:
— Если бы я только могла… На ночь…
Она вдруг нахмурила брови, в ее глазах появился благородный блеск:
— Доктор, возьмите у меня кровь.
Говорила Гурова громко, будто со сцены. И так же громко ответил заведующий отделением:
— Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся. — Он сделал небольшую паузу. — Так вы пойдете к сыну?
Ксения Петровна еле слышно ответила:
— У меня спектакль. Вы, надеюсь, понимаете, как я должна выглядеть, — и с трагическим придыханием добавила: — Если бы мы принадлежали только себе!
Увидя, что врач вот-вот уйдет, Лена решилась:
— Разрешите мне к Гурову…
Заведующий отделением окинул ее внимательным взглядом и, к полной неожиданности Лены, вдруг спросил:
— Вы — Зорина?
— Да, — растерянно ответила она.
— К Гурову мы вас пустим обязательно. Но вам сначала надо самой отдохнуть. Договорились?
Лена умоляюще сложила на груди руки и вновь попросила:
— Пустите, я вас очень прошу.
Было в ее глазах что-то такое, что врач согласился:
— Хорошо, я скажу, чтобы вам дали халат.
Но Лена решила идти до конца:
— Я хотела бы быть с ним все время.
— Хорошо, вы будете с ним, сколько пожелаете.
Врач ушел. Ксения Петровна порывисто обернулась к Лене, осветила ее лучезарной улыбкой:
— Вы, милочка, поступаете благородно. Как бы я хотела сыграть вас на сцене — молодую, решительную, готовую на жертвы. Но, увы! Если бы вы знали, что я сейчас переживаю. Ни о чем не в состоянии думать. А тут еще через неделю поездка во Францию…
Лена слушала и не понимала: как может быть актрисой эта женщина, для которой весь мир сфокусировался на ней самой? Как она может быть матерью? Будто услышав последний вопрос, Ксения Петровна продолжала:
— Чем я могу помочь Бореньке? Тем, что буду умирать рядом? Если это необходимо — берите мою жизнь, берите без остатка! К сожалению, это не поможет… А вы молодец, милочка! Какой вы молодец! Увидите Борю — передайте ему: его мама с ним! Всегда с ним! — Она достала из сумочки плитку шоколада. — Отдайте Бореньке. Он очень любит сладкое.
— Сейчас он ничего не любит.
С этого момента для Лены начались не просто дни и ночи, а время, перепутавшее и слившее воедино все больное, горькое и беспощадное. Оно неумолимо диктовало свои условия и свои законы, неподвластные обычному течению жизни.
В тот первый миг, когда Лена увидела Бориса, в глазах у нее потемнело, голова закружилась. Будто из-за стены доносились чьи-то голоса. Потом они стали отчетливей, постепенно перед ее глазами проявилась и вся обстановка. В одноместной палате, окруженной массой приборов и приспособлений, лежал Борис. Бледный, укрытый до подбородка белой простыней, он был так неузнаваем, что в первое мгновение Лена засомневалась: а Борис ли это? Он тяжело дышал, и на лбу у него вспыхивали и гасли («Как снежинки», — подумала Лена) мелкие капельки пота. Заведующий отделением, Юрий Николаевич Макаров, — это имя Лена запомнила на всю жизнь, — подошел к ней, взял за плечи:
— Если вы хотите быть с ним, держитесь. Ему очень плохо, и нужны здесь не слезы, а помощь. Будете седелкой. Работа, предупреждаю, трудная, грязная. Понимаете? Подносить, выносить, кровь, гной… — Он вдруг запнулся и уже мягче добавил: — Будьте мужественной, как там, когда тащили его.
Потянулись минуты, отсчитываемые каждым вздохом Бориса. В какие-то мгновения Лене казалось, что вот этот вздох последний. Тогда она, сама того не замечая, начинала дышать вместе с больным и дышала так, что чуть не падала от непосильной нагрузки. Бывали моменты, когда Борис затихал и Лена поднимала тревогу.
В палату принесли раскладушку. И когда лицо Бориса начинало расплываться в ее окостеневших от усталости глазах, она ложилась.
Но спать не могла. Просто погружалась в короткое забытье, из которого то и дело возвращалась в палату, открывала глаза, испуганно смотрела на Бориса. Через два-три часа после такого «отдыха» она вновь сидела у постели больного и следила за каждым его вздохом.
Сколько прошло времени с того момента, когда она переступила порог палаты, Лена не знала. В один из дней Борис впервые открыл глаза и тихим голосом (Лена скорее угадала, чем услышала) попросил: «Пить». Это было так неожиданно, что Лена бросилась за помощью так же, как и всегда, когда Борис переставал дышать. Юрий Николаевич, а за ним вся команда спасателей явились немедленно. Лена стояла в углу комнаты и беззвучно плакала. Она не пошевельнулась, когда Макаров подошел к ней.
— Ну, ну… Сколько, дней держалась молодцом, и на тебе. — Он вынул из кармана платок и, словно ребенку, вытер Лене глаза. — Плакать рано, будем еще драться. — Он вновь стал строгим доктором. — Надежда появилась, но только надежда. Ты меня слышишь?
Да, Лена слышала. Драться значит драться.
А вокруг негромко переговаривались:
— Невероятно. Десять дней без сознания…
До Лены долетали еще какие-то слова, но она думала о своем. Десять дней! Это значит, что возле Бориса она находится семь суток. Впервые вспомнилась работа, девчата в общежитии, «Свинство. Как я могла забыть?» Лена дождалась, когда все начали уходить, и подошла к Юрию Николаевичу:
— Я тут, — она не знала, что говорить, и мучительно подбирала слова, — десять суток, а на работе…
Макаров смотрел на девушку, и если бы она в этот момент внимательней поглядела ему в глаза, то увидела бы за очками лукавые смешинки.
— Да, о друзьях не надо забывать даже в горе. Тем более, что они у вас настоящие. Приходят каждый день, звонят, волнуются. Мы ведь сразу обо всем сообщили на завод, — и тихо добавил: — Ничего, девочка, все обойдется.
Он был прав: обошлось. С того момента состояние Бориса начало улучшаться. Не сразу, не без волнений, но шло на поправку.
Ксения Петровна несколько раз приходила в больницу, но в палату не поднималась, Лена встречалась с ней в вестибюле. Главная тема разговоров в эти короткие посещения у Гуровой была одна — поездка во Францию.
В тот день, когда Гурова узнала, что Борис пришел в себя, она, радостно потирая руки и, вероятно, на какую-то секунду потеряв над собой контроль, выпалила:
— Вот и великолепно! Значит, я могу спокойно ехать.
И укатила. А Лена по-прежнему сидела у постели больного. Глаза Бориса наливались жизнью. А когда Борис впервые произнес «Лена» и она увидела устремленный на нее взгляд, то поняла: не найти силы, которая оторвала бы от нее этого человека. Она приложила палец к губам, но он упорно повторил:
— Лена… Ленок…
Говорили тихо. Так тихо, что могла понять только она. Но ей казалось, что его голос слышен на всю больницу.
— Молчи, тебе нельзя разговаривать.
А он настаивал…
— Ленок, Ленок…
Никогда прежде он ее так не называл. В каких недрах сознания родилось это сравнение со льном? Наверное, у него просто не хватало сил на большее. Но Лене казалось, что лучших слов он не говорил ей никогда.
— Молчи. Если ты будешь разговаривать, я уйду.
А он не боялся, он знал, что она не уйдет.
— Ленок…
Она делала вид, что сердится, а внутренне ликовала. Раз заговорил, значит, будет жить! Юрий Николаевич подозрительно смотрел на ее посчастливевшее лицо и сердито бурчал:
— Тоже мне сиделка.
А когда состояние Бориса улучшилось настолько, что уже не вызывало сомнений, он категорически заявил:
— Хватит, голубушка, хватит. В гости — пожалуйста, за особые заслуги разрешаем ходить каждый день. А чтоб сидеть здесь круглые сутки и…
Лена так и не узнала, что имел в виду заведующий отделением, но поняла, что спорить бесполезно.
Дома и на работе ее встретили тепло, расспрашивали, ободряли, давали советы. Теперь распорядок ее дня был строгим и неизменным — завод, общежитие, Борис, и наоборот. В больнице ее все считали своей и, как только она появлялась, спешили с халатом. Она входила в палату, здоровалась и садилась на стул возле кровати. Часами она могла сидеть па этом стуле и смотреть на Бориса. А когда ему разрешили говорить, Лена просто не знала, куда деваться от неловкости. Началось все с того, что однажды, когда Юрий Николаевич вошел в палату, Борис стал его благодарить. Но не успел он сказать и трех слов, как врач прервал больного и категорически заявил:
