Джудит Гулд - Плохо быть богатой

Часы ее жизни были уже сочтены.

В квартире, расположенной на третьем этаже жилого дома на Лексингтон-авеню, гремели и скрежетали пружины просторной кровати.

Порой ей казалось, что она вот-вот взлетит. С каждым ударом, который принимало ее тело, бедра ее жадно вздымались с матраса, встречая мужчину на полпути.

Его глаза сверкали и светились, как два крошечных зеркала. Обнаженное потное тело блестело, словно покрытое маслом. Женщина была его пленницей, прикованной к постели его торсом, пронзенная его плотью. Власть над жизнью и смертью пьянила, гулом отдаваясь в висках; сознание затмевала, накатывая, волна слепого безумия. Не прерывая движений, он слегка качнулся назад и нащупал рукой холодный металл.

Мощная судорога сотрясла его тело.

Кровь, кровь, кровь… Повсюду — под ним, там, где, подобно забитому поросенку, корчилась девушка, где она сливалась с ним плотным куском налитой кровью плоти. Ее жизнь принадлежала только ему.

— Ты шлюха! — прорычал он, с новой силой набрасываясь на нее.

Она ответила ему стоном страсти.

— Повтори! — хрипло потребовал он.

— Да! — Она задыхалась. — Да, я шлюха! Возьми меня! О, да, да, так, сильнее, любовь моя! Возьми меня!

Выбрасывающееся лезвие ножа, словно обретя собственную жизнь, с резким звуком рассекло воздух, сверкнув серебром. В это мгновение глаза девушки широко распахнулись, как бы освещенные изнутри. Внезапное открытие лишило ее дара речи.

Она не успела и охнуть, как нож, блеснув в воздухе, вонзился ей в горло, перерезав голосовые связки. Она захрипела. Фонтан крови, вырвавшись из раны, хлестнул на стены. Глаза ее закатились.

Лезвие ножа продолжало полосовать лицо, превращая его в кровавое месиво.

Тело ее выгнулось, со скульптурной четкостью обозначив решетку ребер, пальцы царапали постель, пытаясь сопротивляться. Узкие бедра, взметнувшись в последний раз, тяжело осели.

Он ударил ее еще раз. Еще. Горячая волна обожгла, затуманив сознание, и вместе с последним вздохом девушки его возбужденное тело облегченно поникло.

Ее тело дрогнуло в последней судороге, когда он резко качнулся назад, оросив ее лоно каплями семени.

Немного спустя, полностью опустошенный, он уже небрежно шагал к ближайшей станции подземки, чтобы, нырнув туда, затеряться в бездне ее безликости.

Рассекая ночное небо и оставляя за собой мощную реактивную струю, „Боинг-767" компании „Америкэн эйрлайнз", выполняющий рейс 18 из Сан-Франциско, мчался в Нью-Йорк. По расписанию самолет прибывал в аэропорт Кеннеди в шесть пятнадцать, но благодаря удачному стечению обстоятельств они пошли на посадку на добрых двадцать минут раньше.

Если не считать небольшой тряски в районе Великих Озер, полет в целом прошел спокойно. В это время суток, от полуночи до рассвета, небо обычно пустое — почти как и салон „боинга".

Эдвина Робинсон, женщина деловая и практичная, знала толк в путешествиях. Холодные закуски на пластиковых подносиках ее мало привлекали, а потому, осушив три бокала сносного шампанского и проглотив таблетку снотворного, она быстро, едва погасла надпись „ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ" — где-то на полпути от Вэлли к Тахо, — поднялась со своего места в салоне первого класса и перешла в экономический. Там всего лишь простым поднятием подлокотников на трех центральных сиденьях можно было изготовить себе удобную, хотя и неширокую постель и с удовольствием на ней вытянуться. Не полагаясь на плоские, не толще блинчика, подушки размером в почтовую марку, вложенные в бумажные чехлы, и жалкий квадрат одеяла, она прихватила в дорогу самое необходимое, запихнув во вместительную сумку настоящую, королевских размеров подушку, набитую гусином пухом. Если к тому же в качестве роскошного одеяла приспособить норковую накидку, выкроенную геометрическими фигурами и выкрашенную в пронзительно-синий цвет, — эту модель она разработала сама, — то можно чувствовать себя почти как дома. Эдвина любила путешествовать с комфортом. На ней был привычный дорожный костюм: ансамбль из эластичной ткани, на этот раз фиолетовый, дополняли бархатные зеленые ботиночки от Маноло Бланика, щедро усыпанные крупными стразами. Заснула она мгновенно и не просыпалась до тех пор, пока усилившиеся гул и тряска не возвестили начало спуска. Эдвина открыла глаза точно в тот момент, когда ее уже собиралась будить стюардесса, быстро убрала подушку обратно в сумку и, прихватив норку, вскочила со своего самодельного ложа, чтобы занять заранее облюбованное место Б в первом ряду: оттуда можно быстрее оказаться у выхода.

К тому моменту, когда самолет подкатил к аэровокзалу, она была уже в полной готовности. Быстро подправив дорогой макияж, прошлась щеткой по густой массе длинных локонов, волнующе натурально-рыжих, которые на первый взгляд казались восхитительно тугими, ну просто с картин Боттичелли, а на ощупь оказывались столь же легкими и мягкими, как гусиный пух, и устремилась навстречу грядущему новому дню абсолютно свежая, с широко распахнутыми серебристо-серыми глазами.

Едва открыли дверь, Эдвина вырвалась наружу, высоко подняв голову и жадно втягивая трепещущими ноздрями бодрящий воздух гофрированного тоннеля, ведущего из салона самолета к вокзалу: день выдался по-настоящему зимний — сухой и морозный.

„Я дома, дома, снова дома, — затаив дыхание, мурлыкала она себе под нос, точно выбирая наикратчайший путь сквозь огромный пустой терминал к багажной карусели — залу выдачи багажа на первом этаже. — Я вернулась, Манхэттен, хочешь ты того или нет! Вернулась — в твою грязь и разврат, в твои страхи и преступления — в твою жизнь! О, как я люблю эту ясную, свежую, морозную зиму!"

Эдвина едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс: каждый раз, возвращаясь домой, она испытывала подобную радость. Нью-Йорк — это безудержный карнавал, шумный, ослепительный, электризующий, а она — его порождение до мозга костей. И это бросалось в глаза. О-о, еще как бросалось! Какой другой город — ну разве что Лондон или Париж — мог хотя бы отдаленно воспроизвести такое совершенство: эта небрежная элегантность, непринужденный стиль, эта быстрая, упругая походка, словно она абсолютно точно знала, куда и зачем движется, этот шик и ухоженность с головы до пят!