Павел Шорников
Девушка с обложки
В торговом зале антикварного магазина «Монплезир» веселым басом ударили английские напольные часы XVIII века маэстро Драри. Вслед за ними, словно опомнившись, нестройным, но мелодичным хором пробили еще с десяток часов, подтверждая, что до закрытия магазина осталось всего полчаса.
Сергей Кузьмин, эксперт антикварной фирмы «Монплезир», в которую входили еще один магазин, картинная галерея и реставрационная мастерская, может быть, впервые не обратил на перезвон никакого внимания, так как был увлечен разговором с клиентом. Точнее не с клиентом, а со своим однокурсником по Академии художеств Данилой Оглоблиным, который зашел к нему без звонка проконсультироваться по поводу одной картины. Картина, еще запакованная в плотную темно-желтую бумагу, стояла тут же — в кабинете Кузьмина, на венском стуле у стены.
Не виделись старые приятели почти год, ровно столько, сколько прошло с тех пор, как Сергей покинул место на Невском проспекте возле церкви святой Екатерины, где промышляли уличные художники, и похоронил свой (правда, непризнанный) талант в антиквариате. Разговор между бывшими сокурсниками проходил по традиционному для таких случаев сценарию: воспоминания о студенческих голодных временах, обмен информацией об общих знакомых (кто, где, с кем) и жалобы на собственную судьбу. Жаловался, как ни странно, Кузьмин.
— Да, чудны дела твои, Господи! — воскликнул Данила, когда Сергей, тяжело вздохнув, признался, что с удовольствием поменял бы этот кабинет на старое место у ступенек церкви. — Я думал хоть ты доволен жизнью. Костюмчик с иголочки, ботиночки, что твои кривые зеркала. Чего еще?
— Ботиночки… — горестно вздохнул Кузьмин. — Понимаешь… как в старой детской книжке: и вроде бы все хорошо, да что-то нехорошо… Не мое это — антиквариат.
— Так плюнь, уйди… Пять лет — и ты заработаешь себе имя как художник. Это я тебе гарантирую.
— Я уже заработал имя. И не за пять лет, а за год. И не как художник, а — в чем и заключается парадокс — как эксперт по художникам.
— Это — да, — согласился Оглоблин. — Поэтому я и к тебе… Еще раз извини, что без звонка.
— Ерунда. Всегда рад тебя видеть.
— Так из-за чего хандра? — вернулся к старой теме Данила. — Должна же быть причина. Женщина?
Сергей покосился на дверь.
— В самую точку, — ответил он. — И не одна, а целых две. Люблю одну, а женюсь через месяц на другой.
— Это на той, что увела тебя от нас год назад? Чего-то такое я вроде слышал.
— И эти слухи, кажется, верны… На ней.
— И кто она? Дочь миллиардера? Ведь ты берешь ее без любви — твои слова.
— Ну… это я сгустил краски. Я люблю ее, где-то… по-своему. А насчет миллиардера… не знаю. Хотя… Если в рублях… А в иенах так и вообще…
— Да не томи! Кто она? — перебил Данила Сергея.
— Дочка моего босса, Ярцева, — ответил тот.
— То есть… Вот это все… — Оглоблин бросил взгляд на ореховый резной буфет, в котором был выставлен золоченый, с росписью чайный сервиз завода братьев Корниловых, на готическую люстру с восемью акварелями, на вазу Севрской фарфоровой мануфактуры, стоящую на карточном столике, на письменный стол с вензелем, намекающим, что за этим столом сиживал сам Наполеон, пробежался еще по нескольким вещицам, которым не нашлось места в торговом зале, — …все вот это будет твоим?!
— Это — нет, — снисходительно улыбнулся Кузьмин. — А вот второй магазин, правда, чуть победней, мой. Точнее, мой и Леры. Приданое.
— Значит, ее зовут Валерия. Мужское имя, мужской характер?
— Знаешь, ты опять угадал. Лера умеет добиваться своего.
— Я вижу, — покачал головой Данила. — Да-а-а… — протянул он. — А ведь у тебя была бойкая кисть.
— Да вовсе я не из-за денег, — недовольно проговорил Сергей. — Все не так просто. Лера меня вполне устраивает как женщина… И что ценно: она любит меня!
— А как же та — другая? Только не говори, что она умерла.
Сергей улыбнулся, оценив черный юморок.
— Я о ней ничего не знаю… перед последним курсом… — начал было он свою исповедь, но тут же замолчал. «Чего это я разоткровенничался? — спросил себя Кузьмин. — Не хватало еще, чтобы этот разговор дошел до Леры…» — Короче, я искал ее. Долго… Но безрезультатно…
— Как ее зовут?
— Вероника, — ответил Сергей и тут же, спохватившись, поспешил сменить тему. — И писать я не прекращал! — воскликнул он. — Вот что! Поехали ко мне! Покажу тебе свои последние работы. Их еще никто не видел. Даже Лера. Ты будешь первым.
На это предложение Оглоблин ничего не ответил, — уставился в свои ладони. Еще секунда и между старыми приятелями могла бы пробежать черная кошка. К счастью, этого не произошло: выручил телефонный звонок.
— Привет, Солнышко! — сказал Сергей в трубку и продолжил: — На нашем месте?.. Через час?.. Нет, никаких планов нет. Ну и что, что голос, просто все это как-то неожиданно. — Кузьмин бросил взгляд в окно, за которым беззвучно шевелили листвой тополя. — И дождь накрапывает… С собой, конечно… Хорошо, хорошо… договорились. Целую…
Сергей повесил трубку.
— Валерия? — спросил Данила.
— Она… Странный какой-то звонок. Ну да ладно… — Сергей украдкой посмотрел на часы, улыбнулся, кивнул на картину. — Займемся делами? Показывай, что принес.
Оба дружно забыли о предложении поехать взглянуть на картины Кузьмина.
Приятели поднялись с кожаного дивана, на котором, может быть, провели жизнь с пяток Обломовых, и подошли к картине. Оглоблин аккуратно стал снимать бумагу.
— «Распятие Спасителя», — сразу узнал Кузьмин. — Копия и очень приличная.
— Все правильно. Вопрос: чья работа? Ни даты, ни подписи.
— А сам, что ты думаешь? — спросил Сергей, продолжая внимательно изучать картину.
— Я полистал справочники… «Распятие» заказал артели художников в шестидесятых годах XIX века петербургский банкир Ритгер. Картину писали всей артелью. Потом, опять же всем миром, сделали копию, ее-то и всучили банкиру. А оригинал в итоге попал к Фирсу Журавлеву, который тоже приложил руку к картине. У Фирса было время, чтобы сделать с «Распятия» еще одну копию. Я думаю, это он — Фирс Сергеевич Журавлев.
Сергей подошел к столу, достал лупу и, вернувшись к картине, стал изучать ее сантиметр за сантиметром.
— То, что это девятнадцатый век — очень и очень может быть, — сказал он наконец. — И это точно не Журавлев.
— Тогда кто?
Кузьмин еще минут пять в полной тишине (было слышно только тиканье каминных часов на столе) изучал картину.
