нему.
— Давайте поговорим, — сказал Андрей. — Правда, что вы хотите уйти в монастырь?
— Правда.
— И вам не жалко отказываться от всего?
— Жалко.
— Тогда какого черта. Я не понимаю.
— Понимаете, Андрей, есть высшие ценности, а не только те, которыми живет большинство людей.
— И зачем они вам нужны?
— Хотя бы для того, чтобы не грешить.
Некоторое время Андрей молчал, Николай терпеливо ждал его ответа.
— Сидеть в монастыре, как в тюрьме, и не грешить, что за радость?
— Это совсем не поиск радости, Андрей, это поиск гармонии с Всевышним. Хотя это тоже радость, но совсем другая. Пока сам не переживешь, понять невозможно.
— Значит, мне это не грозит. Я в ваш монастырь не собираюсь. Как и искать гармонии с Всевышним.
— Никто не знает промысла божьего.
— А спрятаться в монастыре можно? — вдруг спросил Андрей.
— Спрятаться? От кого? — удивился Николай.
— Не важно, просто спрятаться.
— Точно сказать не могу, я еще не жил в монастыре. Но, думаю, можно.
— Так замолвите за меня слово?
— Но я должен знать, почему появилась такая необходимость. Настоятель обязательно об этом спросит. Монастырь — это вовсе не приют для любого, кому надо в тайне провести какое-то время. Туда приходят с чистыми помыслами.
Андрей на несколько секунд снова замолчал.
— А вы сможете меня защитить?
— От чего? Или от кого?
— Обязательно это знать?
— Пожалуй, тут вы правы. Если вам требуется защита, то можете рассчитывать на меня. Но я не обладаю какими-то особыми навыками в этой сфере.
— Жаль, — пробормотал Андрей.
— Если вам угрожает опасность, давайте все вместе подумаем, как вас защитить.
— Это вы про кого? — подозрительно покосился на Николая Андрей.
— О моем отце, о вашей матери, обо мне.
— Нет уж, спасибо. Забудьте мои слова, я пошутил. А то тут со скуки сдохнешь. Пойду в номер спать.
Андрей прошагал мимо Николая и быстро скрылся в темноте. Николай поспешил за ним, стараясь не терять его из вида. Он совсем не был уверен, что Андрей шутил.
97
— Давление в норме, как у космонавта.
— Когда у меня оно в норме, ты всегда его сравниваешь с давлением космонавта.
— Потому что как бы считается, что это идеал, точка отсчета. И мне приятно, когда у тебя такое давление. Вот и повторяю, как мантру.
Мария положила манометр в коробку и спрятала в ящик стола. Затем повернулась к Каманину. — Вот и еще один день прошел.
— Заметь, Машенька, не просто день, а последний день перед моим семидесятилетием. Когда-то меня одна мысль об этом пугала. А сейчас сижу спокойно и никакого страха. Так, немножечко неприятно. И главное нет ощущение, что происходит что-то важное. Рядовое событие. Еще недавно не поверил бы в такое, подумал, что меня чувства обманывают.
— Но это уже хорошо, Феликс.
— Что ты тут видишь хорошего? — посмотрел он на Марию.
— Ты привыкаешь к своему возрасту, он тебя больше не тяготит. Это комфортная ситуация. Я видела людей, которые его страшно боялись. От этого у них возникали неврозы, а неврозы приводили к инфарктам и инсультам, образованию раковых клеток. И главное таких больных по большому счету невозможно лечить, немного исправишь положение, а вскоре состояние становится еще хуже. И в конечном итоге летальный исход.
— Прямо апокалипсис какой-то, — усмехнулся Каманин.
— Напрасно смеешься, для этих людей это и был самый настоящий апокалипсис.
— Я не смеюсь, — возразил Каманин. — Я прекрасно понимаю, какую трагедию переживали эти твои пациенты. Трудней всего смириться с обманом любимого человека и с возрастом. Ты знаешь, у каждого из нас есть некий постоянный возраст, который не меняется со временем. И календарный, который меняется каждый год. Именно это и есть личный апокалипсис каждого. У кого он сильней, у кого слабей. В молодости мысль о старости вызывала во мне прилив ужаса. Радовало лишь одно, она наступит так не скоро, что этот период представлялся почти вечностью. А жизнь пролетела очень быстро, вечность оказалось мгновением.
— Ну не знаю, Феликс, если вспомнить, сколько за эти годы ты сделал всего… Когда я узнала, то была поражена.
— Я и сам поражаюсь. Но я все думаю, что же было главным в моей жизни?
— Неужели у тебя есть на этот счет сомнения. Безусловно, твоя работа, твои труды, лекции, книги.
— Я тоже так думал довольно долго.
— Как же ты думаешь сейчас?
— Иногда я думаю, что секс был для меня важней моих трудов. А сейчас я смотрю на своих детей, и меня охватывает ощущение, что нет ничего важней моих детей. И с каждой минутой оно становится все сильней. У меня вдруг остро проявилось стремление к продолжению рода. Я вдруг осознал, что это важней всего. И я безмерно рад, что выполнил эту задачу.
— Но это же хорошо, Феликс.
— Хорошо, — согласился Каманин. — Вот только гнетет одна мысль: как мало внимания и времени посвящал своим детям. Каждого из них я этим обделил. И самое ужасное, что это никак уже не исправишь. — Он вопросительно посмотрел на Марию.
Она ответила ему пристальным взглядом.
— Ты что-то замышляешь?
— Иногда очень трудно на что-то решиться.
— Ты меня пугаешь?
— Ничего страшного, так что успокойся. Все идет своим чередом. Я это всегда остро чувствовал, поэтому не боялся иногда кардинально менять жизнь. Внешне это выглядело именно так, но для меня это было естественное развитие событий. Не все давалось легко, иногда приходилось сильно напрягаться, но я знал, что той или другой перемены все равно не избежать.
— А что теперь?
— А что теперь? Все продолжается. Завтра мне стукнет семьдесят, жизнь выходит на финишную прямую. Как подумаешь, как мало осталось впереди, становится не по себе.
— С твоим здоровьем и под моим наблюдением десять-пятнадцать лет тебе еще обеспечено. А то и
