— Что такое? — встрепенулся отец.
— А то, — ответила Маша, — нам известно, что здесь происходило. Бабушка нам все рассказала. Это ты довел маму до этого!
Отец зло усмехнулся и, высокомерно приподняв голову, процедил:
— Дрянь! Ты для меня пустое место. В чем мы с матерью всегда сходились, так это в том, что такая дрянь, как ты, недостойна называться нашей дочерью! Она тебя презирала так же, как и я!
В этот миг перед глазами у Маши промелькнула вся мерзость, которая когда-либо отравляла ее жизнь. Унизительное детство, несчастливое замужество. Но еще больнее обожгло ее сознание несчастной жизни мамы и ее ужасная смерть.
— Негодяй! — прошептала она и, бросившись к отцу, впилась ногтями в его румяные щеки. — Это ты ее…
Мамино письмо выпало у нее из рук и запорхало в воздухе.
Все вздрогнули от ужаса, но отец даже не шелохнулся. Он просто стоял и ждал, пока дочь придет в себя. Потом он положил ладони ей на плечи и проговорил:
— Ну что ты, Маша, ей-богу!
Наконец она отняла руки от его лица. Несколько царапин осталось на левой щеке. Из одной царапины выступила капля крови. Отец потрогал щеку пальцем и посмотрел на окровавленный палец. Потом вытащил платок и приложил к щеке.
Григорий зачем-то схватил Машу за руки, хотя она стояла, понурив голову, и не делала попыток снова броситься на отца.
— Ничего, — вздохнул тот, неловко пожимая плечами, — ничего… Прости…
— И ты меня прости, папа, — заплакав, сказала Маша.
— Ничего, — повторил он.
— И все-таки именно ты во всем виноват! — сказала Катя. — Ты и твоя любовница ее убили!
Отец сглотнул слюну, прокашлялся и, покраснев, начал отпираться:
— Что ты такое говоришь, Катя? Это какое-то недоразумение!
— Оставь его, — попросила Маша сестру. — Все это так гадко…
Приобняв Катю и Машу, Григорий усадил их на диванчик, поднял с пола письмо и протянул его Маше.
— Ты хотела прочесть, — сказал он. Маша вздохнула.
— Это что, ее письмо? — спросил отец, на этот раз побледнев. — Думаю, его нужно читать в присутствии не зубного врача, — он покосился на Григория, — а в присутствии психиатра!
Маша снова глубоко вздохнула. В горле стоял комок.
— Так читать или нет?
— Конечно, — прошептала сестра, — читай!
«Милые мои Катя и Маша, не показывайте это письмо бабушке. Это ни к чему. Она такая старенькая, наша бабушка. Она и так все знает и понимает, и это письмо было бы для нее еще одним ударом… Я виновата перед ней, но знаю, она уже молится за меня и меня простила.
Вы единственные, для кого я взялась писать эти нелегкие строки. Мне кажется, вы должны меня понять.
Я уверена, что ты, Маша, поймешь все с полуслова, ну а Катя, как всегда, впадет в истерику, но потом все-таки поймет меня.
Я не могу так жить и уже приняла решение… Просто мне будет так лучше. Я могла бы привести миллион причин, почему я теперь решилась на это, но у меня нет времени. Я бы могла назвать вам самые главные причины, но только не очень-то уверена, что именно они — главные. Поэтому лучше, начну с самых мелких.
Всего их две: лебеди и пряники.
Вчера я выглянула в окно и вдруг обратила внимание, что в нашем пруду нет лебедей. Одни паршивые утки. Я задумалась и поняла, что не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как они исчезли. Когда я была маленькой, на Патриарших летом люди гуляли по аллеям, пели под гитару и любовались на белых лебедей. А теперь, когда детство давным-давно прошло, когда люди перестали петь, остались одни паршивые утки. Говорят, они какую-то заразу разносят. Не то клещей, не то еще что. Детство никогда не вернется, а я становлюсь старухой. Это во-первых.
Во-вторых, пряники. Не подумайте, что я сошла с ума. Просто я увидела в нашей булочной обыкновенные пряники, и мне страшно захотелось пряников. И я не могла их себе купить. У меня не было наличных денег, и мне неоткуда было их взять. Не знаю, известно ли вам или нет, но с прошлого года вага отец вручил мне кредитную карточку и потребовал, чтобы я отоваривалась исключительно в новом супермаркете по кредитной карточке. А мне захотелось пряников. Я увидела их не в супермаркете, а в соседней обыкновенной булочной — а там нужны наши деревянные. Я вернулась в супермаркет и стала умолять кассиршу, чтобы мне дали сдачи простыми рублями. Сопливая девчонка заявила, что не имеет на это права. Мол, я могу взять в их чертовом супермаркете все, что пожелаю, но расчет будет безналичным. Она убеждала, что у них тоже есть пряники, даже лучше, чем пряники, и, в конце концов, они всучили мне эту коробку, и я пошла домой. Дома я попробовала их пряники. Может, они и лучше, но мне хотелось тех — которые в нашей булочной. А у меня не было ни копейки… Вот вам и вторая причина.
Только не подумайте, что я расстроилась из-за того, что у вашего отца появилась любовница. Какая глупость! Несколько месяцев я нахожу все соответствующие улики, указывающие на то, что он развлекается с ней прямо в нашей спальне. Волосы, пуговицы, следы помады, а однажды — даже ее серьгу, которую я, естественно, оставила на прежнем месте. Ему уже мало дачи, которую он давно превратил в вертеп. Пусть его развлекается. Меня беспокоили лишь две вещи: чтобы как-нибудь не застать их на месте преступления и чтобы наша бабуля тоже не дай Бог их не застала. Впрочем, потом я перестала беспокоиться и об этом. Я поняла, что наша бабуля обо всем догадывается и тоже переживает, как бы я не застала его с любовницей. Я поняла это, когда бабушка несколько раз звонила Кате, которую я отправлялась навестить, и интересовалась, там ли я еще, а если нет, давно ли вышла из дома. Бесхитростная старушка не умеет врать. Зато я научилась. Я стала сама звонить домой, перед тем как вернуться, и предупреждала: я еду, мол, и через столько-то я буду дома. Под тем предлогом, чтобы бабушка не волновалась…
Кстати, вчера, когда я была у тебя, Маша, я знала, что он опять с ней — у нас дома… Но я не знала, что сегодня утром он все-таки решит уйти от меня, чтобы жить с ней в открытую. Я понимала, что это должно когда-нибудь произойти и, честное слово, старалась морально подготовиться… Но, видно, так и не смогла.
Словом, ваш отец разбудил меня утром и заявил, что уходит. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и не могла поверить своим глазам. В кого он превратился? Он подстриг свою плешь модным ежиком. На его шее разом болтались и христианский крестик, и звезда Давида. Когда он успел так перемениться? Когда он стал надевать малиновые пиджаки и лакированные ботинки?
