– Не так скоро, Денни.
– Что это значит? Я не могу рассуждать о чем-то, чего не видел.
– О, полагаю, если ты поговоришь с людьми, необходимый уровень интереса будет достигнут заочно.
Тело Томаса могло обветшать, но его эго позиций не утратило.
– Я не буду никому звонить, – сказал Финч, – пока не увижу картину.
Томас как будто его не слышал.
– Я подумал, что неплохо бы попросить сына Джеймсона взглянуть на нее. Дабы вынести вердикт о подлинности. Он сейчас в «Мерчисон…», верно? И, насколько я слышал, с тех пор как Дилан умер, ему приходится туговато.
– Стивен? Стивен Джеймсон? Ты шутишь.
– Почему?
Финчу показалось, или Томас в самом деле обиделся, что предложенная им кандидатура вызвала так мало восторгов?
– Молодой человек, безусловно, умен – даже пугающе умен. И таланта ему не занимать, если не обращать внимания на его… скажем так, вывихи. Но они его ни за что не пошлют сюда. Крэнстон не отпустит его одного. Только не к тебе.
Томас оборвал его излияния одним беглым взглядом.
– Тебе жаль его, – он улыбнулся. – Насчет Крэнстона, этого надутого индюка, ты, конечно, прав. Но если бы ты позвонил Джеймсону, Денни. Если бы ты дал ему этот шанс…
Откуда Томас мог знать? Дилан Джеймсон был старым приятелем, к которому Финч питал симпатию и уважение, другом, в котором нуждались художники, поборником неизвестного и неоцененного, человеком, в чьей галерее было тепло от смеха и доброй похвалы; и мнение свое он высказывал вдумчиво и серьезно. При жизни он сглаживал шероховатости сына, боролся с его приступами многословия, смирял в нем подмеченную другими нетерпеливость и заносчивость. Поскольку люди искренне любили отца, некая доля теплого отношения перепадала и сыну. После смерти Дилана Стивен, которому теперь было тридцать с небольшим, плыл по течению гадким утенком, социально неприспособленным и чересчур впечатлительным. Насколько мог судить Финч, парень обладал почти фотографической памятью и энциклопедическими знаниями. По слухам, он упустил свои шансы из‑за неудачного романа.
Финч несколько раз встречался со Стивеном после смерти его отца. Отдавал старые долги – так он себе говорил, но на самом деле ему просто нравилось вносить что-нибудь в свой распорядок дня. Общество молодого человека могло быть воодушевляющим, несмотря на тот факт, что тот часто балансировал между печальной отстраненностью и угрюмой задумчивостью, а начав что-то доказывать, не умел вовремя остановиться. Пропустив стаканчик-другой бушмилса, Стивен заливался трелями о чем-нибудь, что видел в Европе, или втягивал Финча в спор о преимуществах реставрации над консервацией.
– Возьмем Индию. Эти их законы, которые подрезают крылья ресурсам частного сектора. Совершенно очевидно, что государственным проектам требуется талант, который им недоступен. Работы можно проводить только на месте, но организации в большинстве своем не обладают необходимыми ресурсами, поэтому их искусство прозябает в музейных подвалах, – говорил Стивен, обрушивая стакан на барную стойку и запуская пальцы в волосы. – Влажность, отвратительные условия хранения. На всех экспонатах, что я видел, были надрывы и пигментные повреждения. Это преступно. Равносильно государственной измене. Не могу понять, почему они не хотят двигаться вперед.
– Уверен, они с радостью примут к рассмотрению твои советы, Стивен, особенно учитывая тактичность, с которой ты их даешь.
Их противостояния редко приводили к консенсусу, поскольку для него требовался компромисс, а молодому Джеймсону, как видно, были чересчур дороги собственные суждения. Тем не менее Финч обожал их беседы. Встречи со Стивеном держали его в тонусе, а также давали повод выбираться из дому и укрепляли в нем остатки чувства собственного достоинства, позволяя время от времени абсолютно честно отвечать Лидии, что он занят и потому приезжать к нему не надо.
Финчу оставалось только гадать, как об этом прознал Томас. Ему представлялось, что общественная жизнь художника двадцать четыре часа в сутки ограничивается стенами мрачной, унылой квартиры, откуда Финчу теперь хотелось поскорее сбежать.
– У Джеймсона нет полномочий, чтобы взять картину. Ты об этом знаешь.
– Да.
– Тогда зачем его привлекать?
– Я слышал, что он хорош в том, что делает, – Томас повернулся к Финчу спиной и спросил: – Или мне следует говорить в прошедшем времени?
– Ты уже знаешь ответ, иначе не предлагал бы его. Почему бы тебе не связаться напрямую с Крэнстоном, если уж ты решил продать картину? Почему «Мерчисон и Данн»? Чего ты недоговариваешь, Томас? У меня нет настроения для игр.
– Мне нужна сторона, которая уделит работе должное внимание. И которая будет абсолютно беспристрастной.
Сомнения Томаса в его беспристрастности стали последней каплей. Финч направился к двери. Каким облегчением будет покончить со всем этим, поставить наконец точку в этой главе своей жизни и двинуться дальше. Но Томас увязался за ним.
– Ты не смотришь на это объективно, Денни. Разве не покажется странным, если после стольких лет, при условиях, в которых я живу, именно ты «найдешь» еще одну картину? Если именно ты, человек, который так тщательно задокументировал все, что я сделал в жизни, подтвердишь ее подлинность?
– Все, о чем я знал.
– Вот именно. А так никто не усомнится в твоих мотивах, никто не станет пятнать твоей репутации. В кои-то веки виноватым буду я, Денни. Мы оба знаем, что мои старания по этой части были слишком усердными, но слишком редко находили заслуженное признание, – ладонь Томаса легла ему на плечо, слабо, неуверенно. – Знаю, я давным‑давно исчерпал лимит одолжений. Думай, что хочешь, но я бы не доверил это никому другому. Мне нужна твоя помощь.
Клэр предупредила бы его: Ты не наивный, Денни, просто ты предпочитаешь видеть в человеке светлую сторону, какой бы крошечной она ни была. Даже когда этого света и вовсе не остается.
Финч был изнурен, все его шестьдесят восемь лет давили на него неподъемным грузом. На его памяти Томас никогда так откровенно не обнаруживал, что нуждается в чем-то. Он посмотрел на художника, на впадины его щек, прислушался, с каким хрипом дается ему каждый вдох, и капитулировал.
– Ладно.
– Даешь слово?
Финч кивнул.
– Я позвоню Джеймсону. Но если тут дело нечисто, Томас, ты окажешь ему медвежью услугу. Многие позлорадствуют, если он потерпит крах и больше не поднимется.
– Парень успел сжечь пару-тройку мостов, да?
– В обществе он все равно что чертов слон в посудной лавке. Крэнстон его не жалует, да и с чего бы ему с ним нянчиться. Работу дал, и на том спасибо.
