Симпатия Финча немного поблекла.
– Для первой выставки это маловероятно, мистер Байбер.
– Пожалуйста, зовите меня Томас. Мистером Байбером меня, слава Богу, никто никогда не называет, – он положил руку Финчу на плечо, как будто они были заговорщиками. – Быть может, к нашей следующей встрече мы подойдем, будучи в чуть более высоких рангах, – Томас указал на группу полотен. – Как я уже говорил, с нетерпением жду вашего отзыва.
До этого Финч никогда не испытывал настолько мощной сознательной антипатии к чему-либо, чего еще даже не видел. «Живого места не оставлю», – думал он, пересекая комнату. Спесь относилась к тем качествам, которые он не переносил: оба родителя с детства приучали его к почтительности. Но, остановившись перед первой же картиной, Финч не мог не разглядеть в ней таланта и, более того, остался потрясенным до глубины души. Ему не доводилось видеть ничего подобного этой серии сюрреалистических портретов, которые выглядели так свежо вопреки расхожему мнению, что направление себя изживает. В том, как Байбер использовал краски, чувствовался напор – от которого Финчу казалось, будто на него кричат, – и интимность, из‑за которой ему было чуть ли не стыдно внимательно рассматривать полотна. Повсюду толпились ошеломленные, ввергнутые в коллективное молчание люди. Финчу стало трудно дышать. Он пытался делать заметки, но быстро зачеркнул те несколько слов, что успел настрочить, не в силах адекватно описать то, что видит. Что-то раздражало его кожу, сдавливало горло. Он обернулся. На него с улыбкой смотрел Байбер.
На седьмом этаже Финч остановился и вытер платком лицо и затылок. Четыре часа дня, а у него уже нет сил. Он стоял перед дверью Томаса и гадал, почему не удосужился спросить о цели данного визита. В ответ на стук дверь отворилась. Занавески были задернуты, а в скудном дневном свете, который все-таки пробивался в комнату, кружили пыльные вихри. Потолок остался такого же бледного цвета слоновой кости, а вот стены за полтора года, что его тут не было, перекрасили в насыщенный гранатовый. Финч присмотрелся внимательней и понял, что краску нанесли прямо на обои, и она уже кое-где вздувалась и отпадала. Повсюду стояли кресла, превращавшие комнату в полосу препятствий. Когда глаза привыкли к полумраку, Финч заметил Томаса, сидевшего в мягком кресле у восточной стены в обрамлении спиральных обрывков обоев. Глаза его медленно открылись и закрылись, как у короля-ящерицы из комиксов. Вся его одежда была черной, за исключением шарфа на шее из шотландки в грязноватых тонах. И хотя Финч давно привык к внешности Байбера, сегодня она его коробила. Как его достала эта чертова манерность! В комнате определенно не хватало свежести – горячий воздух, отравленный запахами спиртного и пота, накатывал на Финча волнами, и он огляделся в поисках кресла.
– Денни! Заходи. Чувствуй себя как дома. Не стой в дверях, как какой-нибудь торговый агент, – Томас сузил глаза и подался вперед, как будто хотел в чем-то удостовериться. – У тебя не слишком здоровый вид.
– Я в порядке. Лучше не бывает. Но, боюсь, мне скоро нужно будет уходить. Ужинаю с Лидией. Они с мужем разведали какой-то новый ресторанчик.
Финч презирал ложь как в других, так и в себе, но эту отговорку выдал не моргнув глазом. Почву для отступления лучше готовить сразу. Он опустился в одно из небольших кресел и немедленно пожалел о своем выборе, сначала услышав скрип пружин, а затем почувствовав неприятное давление в бедро.
– Как поживает твоя дочь?
– У Лидии все хорошо, спасибо. Хотя она безбожно нянчится со мной, как с маленьким ребенком, – он умолк, понимая, как некрасиво по отношению к дочери звучат его слова. – Мне повезло, что она у меня есть.
– В самом деле, повезло. Не знаю, умеет ли кто-нибудь ценить свое счастье, пока не становится слишком поздно, – Томас печально улыбнулся Финчу. – Слишком поздно либо наслаждаться, либо пользоваться им, одно из двух.
Томас, как видно, был не в ладах с собой. Его руки теребили ткань на подлокотниках, и Финч поймал себя на том, что тоже нервничает. Он не помнил, чтобы художник когда-нибудь был таким растерянным, таким разбитым. Томас пробормотал что-то себе под нос и поднял глаза на Финча, будто удивляясь, что тот до сих пор перед ним.
– Скажи правду, Денни. Ты ведь иногда завидовал моей холостяцкой жизни. Равно как и я временами завидовал тому, что у тебя есть дочь. Семья, на грудь которой можно преклонить усталую голову, а? – он едва заметно махнул рукой и нахмурился. – Но теперь-то что с этим поделаешь?
Жалел ли он когда-нибудь, что не живет одиночкой, как Томас? Финч попытался представить дом, который прослужил ему так много лет, без прошлой кипучей активности, без звуков и запахов семьи, скоротечных детских травм, ежедневного общения, которое почти незаметно превращалось в привычки. Вот его жена расчесывает дочке волосы за кухонным столом, ее рука скользит следом за щеткой, разглаживая каждую прядь… Вот воскресное утро, и они втроем, семья любителей чтения, свернулись клубочками в креслах, так что лиц почти не видно за газетами или книгами… Клэр на кровати под одеялом, скрутилась рядом с ним чудесной запятой… Лидия в его кабинете по вечерам нависает над отцовским плечом, спрашивает о работе, которую он изучает, и ее дыхание с ароматом корицы согревает ему шею… Это – и еще так много другого – было его жизнью. Не приходило на ум ни единого момента, когда ему хотелось бы отказаться от нее.
– Знаешь, Денни, чем старше мы становимся, тем больше мне нравишься ты и тем меньше я жалую себя.
– Что-то ты ударился в сантименты. Наверное, джин закончился?
– Я серьезно.
– В таком случае, ты доказал то, о чем я всегда догадывался. Самые успешные художники полны ненависти к самим себе. Это твое откровение должно означать, что ты вступаешь в новый период творческой продуктивности, мой друг.
Губы Томаса натянулись в улыбке, он ненадолго закрыл глаза и ответил:
– Мы оба знаем, что я больше никогда ничего не нарисую, – он поднялся с кресла и пошел к серванту за графином. – Выпьешь со мной?
Финч похлопал себя по карману плаща.
– Я останусь верен трубке, если не возражаешь.
– Каждому свое орудие уничтожения.
Деннис чувствовал, что его и без того дурное настроение ухудшается. Атмосфера в комнате стала гнетущей.
– Итак, Томас. Ты что-то задумал.
Тот рассмеялся сухим, дребезжащим смехом, который перешел в кашель и эхом разлетелся по комнате.
– Ты всегда первым переходишь от любезностей к делу, Денни. Я ценю это. Да, я кое-что задумал, – он сделал паузу, и Финч забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. – Что бы ты сказал, если бы я предложил тебе взглянуть на одну картину?
