который стоял на этой остановке.
Сейчас мне начало казаться, что я был вброшен в жизнь Мари лишь для того, чтобы раскрепостить ее, излечить от всех комплексов, подготовить для другого. Я сыграл свою роль, а значит я больше не нужен. Я вовсе не главный герой. Я лишь легкозаменяемый статист.
Но если я спас ее, то кто спасет меня? Кто?! Я совершенно изуродован и не знаю, что делать.
Эта чертова любовь сделала меня никчемным человеком. Везде я лишь вспоминаю ее и ничего не могу с собой поделать. Мне уже плевать на все. Меня не радует солнце, не радует дождь; не веселят шутки; не воодушевляют мои творческие успехи. Я равнодушен абсолютно ко всему. Даже к будущему. Я лишь продолжаю день ото дня тыкать в труп того, что когда-то называлось «нами»; раз за разом возвращаюсь к тому, что давно убито, пытаясь это воскресить. Зачем? Я не знаю.
– Ты ее любишь?
– Не знаю.
– А хочешь любить? Это не одно и то же.
– Да. Я очень хочу ее любить. Не знаю, почему.
– Насколько же сильно надо привязаться к человеку, чтобы хотеть его любить после всех страданий, метаний и даже после смерти всех чувств?
Я смотрел в мрачное небо и думал о том, насколько ужасным был этот год. Мне хотелось сбежать. Куда угодно. Сбежать от нее, сбежать от себя, сбежать от чувств. Хоть в кровавый бой, хоть на тот свет. Лишь бы сбежать.
Мои глаза закрылись. Все вокруг утонуло. Все вокруг умерло.
Я раз за разом ощущаю странные фантомные чувства. Подобно тому, как человек, у которого отняли руку или ногу, может чувствовать боль в отсутствующих конечностях, так и я – когда во мне вскипает одиночество и обида – чувствую ноющую боль в груди. В моменты такой боли кажется, что у меня остались те прекрасные чувства, что были к Мари, но на самом деле все давно сгорело. На месте поля, на котором цвели цветы, теперь лишь обагренное кровью пепелище.
Это не любовь. Лишь боль, что сверлит мне мозг. Это не любовь. Лишь травма. Это не любовь. Лишь глубокая рана.
Кажется, что с каждым годом меня поздравляют все меньше и меньше людей. Сегодня это ощущение сильнее чем обычно, потому что мне ничего не написала Маша. В прошлом году она не спала до полуночи, чтобы первой отправить мне длинное сообщение с поздравлением. А сейчас… сейчас ничего. И плевать на то, что меня не поздравил ни один одногруппник. Главное, что мне не написала она. Мне было бы плевать, даже если бы меня поздравил сам президент.
Я смотрю на ее прошлогоднее поздравление и не понимаю как так могло выйти. Теперь так больно и так странно не видеть новых сообщений. Ничего. Пусто.
Я уже больше десяти минут смотрел на наш с ней диалог. Она в сети, но ничего не пишет.
Внутри меня пустота.
Рядом проносились редкие машины; блики их фар появлялись из ниоткуда и уходили в никуда. Сырой ночной воздух просачивался в легкие и освежал изнутри; проникал в мозг и выветривал бессмысленную печаль. Все вокруг настолько сильно объято молочной дымкой, что кажется, будто впереди ничего нет. На высоте нескольких метров, справа от меня, зависли ряды желтых огоньков.
Маша все-таки поздравила меня, но это было не так уж и важно. Я знаю, что сейчас она гуляет с другим, смеется над его шутками, умиляется от его комплиментов, но даже это не разрушило моей радости.
Я попрощался с товарищем и, дождавшись пока его силуэт исчезнет в тумане, присел на скамейку. Вокруг царила тишина и безмолвие.
Впервые у меня возникла мысль о том, что пора отпустить Машу и двигаться дальше. Заменила она меня или нет, любила ли она меня или просто ей стало не хватать мужского внимания и она затеяла это признание, пытается ли она заглушить боль от моего отказа кем-то другим, или она правда остыла ко мне и полюбила другого – не знаю. Да и не хочу я этого знать. Я устал метаться от надежды к отчаянию. Устал следить за ней, стараясь разглядеть хоть какой-то знак. Устал от нее.
– Гоняться за мертвым счастьем бессмысленно.
– Это правильные мысли. Есть лишь одно маленькое «но»: каким образом ее отпустить?
– Я не знаю.
– То-то и оно.
Из белесой дымки выплыли две девушки, весело о чем-то разговаривая. С одной из них я встретился глазами. Симпатичная. В следующую секунду они вновь растворились в молоке тумана.
– Я ведь больше не чувствую того, что чувствовал год назад, верно?
– Это точно.
– Больше нет того восторга при каждой встрече, нет волнующей дрожи по всему телу, нет щекочущего волнения во время разговора.
– Верно.
– Тогда за что я цеплялся все эти дни?
– Наверное, за обиду. Ты все никак не можешь смириться с тем, что она так быстро нашла себе другого, что она так просто ответила ему взаимностью.
Я молча кивнул головой с полуулыбкой.
Наверное, это были те вопросы, на которые необходимо было ответить, чтобы двигаться дальше.
Мокрое, поблескивающее в темноте, шоссе было совсем пустым. Из окна в салон лился свежий ночной воздух, отгоняя всякую плохую мысль. Я был настолько погружен в себя, что не заметил Марию, махавшую мне рукой, мол, я здесь. После дождя дорогу, казалось, покрыли маслом. Нажав на тормоз, я все равно умудрился проскочить мимо остановки, где она стояла.
Я включил «нейтралку» и вышел, чтобы открыть Марии дверь. Она улыбнулась и села вперед. Джентльменом нужно оставаться в любой ситуации, подумал я. Хорошие манеры – знак уважения к другим людям.
Я пристегнулся, включил первую передачу и плавно – насколько умел – тронулся. К моему удивлению мотор работал почти бесшумно. Казалось, что моя «Волга» – корабль, тихо скользивший по океану бытия. Мимо проплывали улицы, дома, ярко освещенные рестораны, редкие людские силуэты.
Разогнавшись до шестидесяти километров, я наконец бросил рычаг и повернулся к Марии. Свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Оно то озарялось всполохами света, когда мы проезжали под фонарями, то вновь уходило в полумрак. Ее рот был полуоткрыт, зубы мерцали, а большие голубые глаза смотрели на меня с немым вопросом.
Я – равномерно бьющееся сердце.
Я – комок спокойствия.
Я – теплые руки.
– Ну, как дела?
– Бывало и лучше, но в целом нормально.
Я слегка улыбнулся.
– Разве в
