– Я правда очень вам благодарна.
Джеймс смотрел на прокуроршу сверху вниз, в темных циничных глазах вспыхнула искорка веселья.
– Даете мне отставку?
«Странный оборот речи».
– Конечно, нет, – запнулась Хелен.
– Хорошо, – кивнул Джеймс. – Потому что я с удовольствием зашел бы на чашечку кофе.
– Вряд ли у меня остался кофе.
– Значит, выпью воды.
– Чикагской воды? – изумилась она. – Да вы шутите!
– Хотите сказать, что даже воду пить невозможно? – изумился Рафферти. – Что, дьявол его побери, случилось с этим городом? Запрещено курить, с трудом пробиваешься через миллионы автомобилей на дорогах, а теперь вы говорите, что нельзя пить обычную чертову воду? Не могу сказать, что впечатлен подобным прогрессом. В двадцатые здесь жилось гораздо лучше.
– Вам-то откуда знать?
Вопрос заставил его осечься. Джеймс пожал плечами и вновь изобразил очаровательную фальшивую улыбку.
– Просто предполагаю.
Рафферти не касался Хелен, да этого и не требовалось, его присутствие даже в шаге от нее ощущалось сильно и неодолимо притягательно. «Безумие какое-то, никогда и ни к кому не испытывала такого мучительного влечения. Невероятно, что так манит к отчужденному насмешливому незнакомцу».
И все-таки манило.
– Может, найдется растворимый.
Какой-то миг Рафферти выглядел крайне озадаченным.
– Растворимый? – повторил он.
– Кофе растворимый. Вы сказали, что выпили бы кофе, помните? Полагаю, что зерна использовала все до последнего, но вполне могла где-нибудь заваляться старая банка. Если вы не привередливы.
Мгновение Джеймс молча смотрел на мисс Эмерсон. В это бесконечное застывшее мгновение Хелен охватило странное чувство, словно она предложила гораздо большее, чем просто чашку кофе. Неизмеримо большее.
– Не привередлив, – подтвердил Рафферти низким голосом и последовал за хозяйкой по короткой лестнице к входной двери.
Хелен про себя гадала, не совершает ли непоправимой ошибки.
Но, если по правде, ей на это наплевать.
«Прокурорша все-таки неряха», – размышлял Рафферти, оглядывая гостиную с тремя слоями отстающих обоев, грудами газет, тарелками от завтрака и ужина, папками и одеждой, устилавшими стол. Его мать, чьей гордостью и радостью, и постоянным разочарованием был Джеймс, всегда содержала жилище в безупречном порядке. Зато в такой берлоге, как у мисс Эмерсон, мужчина мог чувствовать себя как дома.
На стене неопрятного уютного помещения размещался самый огромный из телевизоров, когда-либо виденных Рафферти, причем он не сомневался, что аппарат цветной, хотя не представлял, что за продолговатые черные коробочки лежат рядом, но наверняка им можно найти применение.
Джеймсу нравились телевизоры, начиная с десятидюймовых черно-белых до исполина, выбранного Хелен, и нравилось все, что там показывали: бейсбол, хоккей, футбол, реклама пива, мыльные оперы и игровые шоу.
Впервые Рафферти увидел диковинку в гостиничном номере, который делил с готовой на все цыпочкой из Эванстоуна, и все отведенные ему часы провел перед экраном, игнорируя призывы обольстительной, как сирена, женщины. В последующие посещения он научился распределять время, но этот гигантский телевизор возбудил в душе ни с чем несравнимую тягу.
– Знаю, знаю, – залепетала Хелен, необыкновенно быстро вернувшись с дымящейся кружкой кофе. – Телевизор просто неприличный.
– Вот как?
Рафферти с большим любопытством взглянул на хозяйку дома. Он смотрел один из каналов в том отеле и с удивлением и весельем обнаружил, что некоторые вещи за последние пятьдесят лет совсем не изменились.
– Я имею в виду размер. Не говоря уже о блоке для приема кабельных сетей и двух видеомагнитофонах. Я, так уж вышло, фанатка телевидения.
– Я тоже.
Хелен явно смущалась. Очевидно, в нынешние времена считалось позорным любить телепередачи. Джеймс не мог себе представить, почему кто-то не одобряет такое чудо.
– Я смотрю только PBS[4], – защищаясь, пробормотала Хелен.
– Само собой, – озадаченно кивнул он.
– И старое кино. Мюзиклы, гангстерские фильмы, и все такое. Черно-белую классику.
– Предпочитаете черно-белое кино? – удивился Рафферти.
По его мнению, цветное кино гораздо интереснее. Что за зрелищность в оттенках серого?
– Что тут скажешь? – пожала плечами Хелен. – Я просто пережиток прошлого.
– Неужели? – очень осторожно спросил Джеймс, едва не пролив свой кофе.
Хелен удалось изобразить самоуничижительную улыбку:
– Мой отец говорит, что я попала не в то десятилетие. Мне бы жить в тридцатые или сороковые.
– А как насчет двадцатых?
Вопрос прозвучал резко даже для его ушей, но Хелен ничего не заметила.
– Нет, только не двадцатые, – категорично отрезала она. – Тогда в Чикаго царил разгул невиданного насилия.
Рафферти такой поворот беседы не понравился, как не понравился и смысл ее простодушного заявления.
– Вполне возможно, – согласился он и решил сменить тему. – Как вам удалось так быстро сварить кофе?
– В микроволновке.
«Я что-то явно упустил во время предыдущих пребываний на земле». Звучало как что-то из «Бака Роджерса»[5], а на вкус было словно жидкий картон. Еще одна вещь, которая не изменилась за более чем полвека.
– Очень вкусно, – пробормотал Джеймс.
– Вы лжец, мистер Рафферти.
– Просто Рафферти, – не дрогнул подхалим. – А почему вы так считаете?
– Во-первых, этой банке не менее двух лет, крупинки спрессовались так, что пришлось соскребать их со дна, что не лучшим образом сказалось на вкусе.
– Не такая уж страшная ложь, а? – холодно улыбнулся Рафферти. – Матушка учила меня быть вежливым.
– Наверняка. Изумляет другая ваша ложь.
– Какая?
– Сомневаюсь, что вы тот, кем представились, Рафферти. Чутье подсказывает.
Хелен сделала глоток из своей чашки и посмотрела в глаза гостю. Она выглядела очень спокойной, очень сдержанной, но Джеймс ясно видел, как под внешней невозмутимостью пульсирует напряжение.
– Не желаете рассказать правду?
Рафферти на один безумный миг представил, с каким удовольствием сразил бы ее наповал. Никогда ни одной женщине он не раскрывал правды и не собирался начинать прямо сейчас. Поэтому откинулся назад, достал сигареты и вежливо улыбнулся.
– Вы мне ни за что не поверите, голубушка.
– А вы попробуйте.
Джеймс поверх огонька спички взглянул на упрямицу, и у нее тут же загорелись глаза. А потом на щеках Хелен выступил румянец, придавая ей такой застенчивый и невинный вид, которого он не встречал на протяжении десятилетий.
