Ознакомительная версия.
— Я не знаю, что вам делать, — сказал Кирилл Костромин, — прежде всего, это нужно проверить.
— Ничего не нужно проверять. Это не ее фен. Ее фена в доме нет, я все обыскала.
— Вы кому-нибудь рассказали об этом?
— Нет. Никому.
— Даже вашему Кире?
— Кира тут совсем ни при чем, — сказала Настя с досадой, — я никому не могу про это рассказать, кроме вас.
— Почему кроме меня?
— Потому что вы были тогда со мной в доме и… сочувствовали мне.
— Я не специалист по расследованию убийств.
— Я не прошу вас ничего расследовать. Вы только посоветуйте мне, что делать. Что я теперь должна делать?
— Не знаю.
Она замолчала. Пальцы, стискивавшие зажигалку, разжались, и Кирилл увидел, что рука у нее дрожит. Зажигалка пластмассово щелкнула, взметнулось невысокое пламя, осветило снежную скатерть и тонкие пальцы.
— Из милиции меня пошлют куда подальше, — сказала она и снова щелкнула зажигалкой.
— Пошлют, — согласился Кирилл.
Он все никак не мог осознать, что она толкует ему про убийство.
Зачем он позвонил?! Да еще газетку из стойки вытащил и посиживал с ней, сделав умное лицо, — все для того, чтобы показаться недоступным, хорошо образованным, соответствующим интерьерам роскошного отеля, процветающим и несколько утомленным столичным бизнесменом, милостиво согласившимся на свидание.
Черт знает что.
Хуже всего было то, что еще тогда, в доме, он понял, что дело нечисто. В доме пахло не просто бедой. В доме пахло убийством, хотя он совершенно не мог объяснить, почему.
И пробки выбило так странно.
Он не мог сказать ей, что у нее паранойя, так как носом чуял, что дело вовсе не в уроненном в воду фене.
— Ваша бабушка была богатой женщиной?
Настя нетерпеливо дернула головой:
— Я сто раз об этом думала. Я очень люблю детективы, а там всегда первый вопрос про завещание. У нее дом и квартира в Питере, на Каменноостровском проспекте. В ней живет тетя Нина, папина сестра. У бабушки двое детей, мой папа и тетя Нина. Папе она оставила свою «Волгу», тете Нине квартиру. Мне — дом. Сережке, это тети-Нинин сын, дедову коллекцию книг. Свете, это ее дочь, какие-то сапфировые серьги.
— Дом и коллекция книг — это разные весовые категории, — сказал Кирилл неторопливо.
— Ну конечно. Она очень меня любила, больше других внуков и племянников. У нее еще двое племянников, Соня и Владик. Бабушкина сестра, тетя Александра, намного младше бабушки, и ее дети почти мои ровесники. Владику бабушка оставила картины, Соне — бриллиантовое ожерелье, старинное и очень дорогое, а тете Александре Библию. — Тут Настя улыбнулась. — Они никогда не ладили, бабушка и тетя Александра. Тетя считала, что бабушка живет непозволительно легкомысленно. Они всегда из-за этого ссорились и в последнее время почти не виделись. Бабушка говорила, что слишком стара, чтобы тратить драгоценное время на выяснение отношений.
— Значит, — заключил Кирилл, — если вы не убивали вашу бабушку, это сделал кто-то из любящих родственников. Правильно я понял?
Настя вдруг изменилась в лице так сильно, что Кириллу показалось, что она сейчас хлопнется в обморок. Он даже отодвинулся немного, чтобы успеть ее подхватить.
— Я боюсь об этом думать, — выговорила она, старательно складывая губы, как будто контролируя каждое слово, — я не могу об этом думать. Потому что если это правда, даже частично, значит, вся моя жизнь кончилась. Навсегда. Понимаете?
Он молчал, глядя на нее.
— Моя семья — самое главное в моей жизни. Все имеет смысл, только когда есть семья. Всю жизнь я очень люблю родителей, бабушку, тетю, Сережку, Соню, всех. Я не помню ни одного Нового года, когда бы мы не собирались у бабушки. Даже когда я в университете училась. Надо мной весь курс смеялся, потому что все в общежитии праздновали, шампанское пили, по углам целовались, а я у бабули на даче с мамой и папой гуся жареного ела. Иногда я от них устаю, иногда они меня бесят, особенно тетя Нина, которая всех учит жить, но я их люблю. Вернее, только их я и люблю. И если то, что вы говорите, правда, значит, вся моя жизнь — псу под хвост.
— А Киру? — спросил Кирилл, пропустивший мимо ушей большую часть ее речи.
— Что — Киру?
— Киру вы не любите?
— Господи, что вы все время меня о нем спрашиваете?
Он спрашивал потому, что этот Кира не давал ему покоя, просто в бешенство приводил.
У девушки с гладкими темными волосами, бледными щеками и зелеными петербургскими глазами не должно быть фактурного пляжного любовника. Тем не менее он был, и его наличие оскорбляло Кирилла.
— Кира совсем из другой оперы, Кирилл Андреевич, — сказала она и потянула со свободного стула его давешнюю газету, взятую «для форсу». Развернув, она стала зачем-то внимательно ее изучать. — Мне двадцать девять, на горизонте никого, на работе сплошь сорокалетние пузатые придурки, которые всем рассказывают, как у них не сложилась семейная жизнь, и… в общем, это совсем неинтересно. А вы читаете по-английски?
— С трудом, — почему-то честно ответил Кирилл, и она посмотрела на него с печальным изумлением.
Официант принес какие-то сверхсложные салаты, которыми славился этот ресторан, и некоторое время они молча ели, как будто обдумывая то, что только что сказали, а еще больше, чего не сказали друг другу.
— Слава богу, что вы приехали, — наконец произнесла она, — мне совершенно не с кем поговорить об этом. Не с Кирой же, в самом деле!..
Кирилл Костромин уже почти поверил в то, что приехал в Питер исключительно затем, чтобы встретиться с ней в этом ресторане — так она на него действовала.
Странный это был вечер. Ничего подобного с ним не случалось много лет, с тех самых пор, как он воображал себя посланцем Космоса, призванным спасти человечество от скверны. Да и тогда все это происходило не с ним, а с тем Кириллом, который был хиппи и носил старательно разрезанные в нескольких местах джинсы.
— Ну ладно, — снизошел он, доев салат до крошечки, — излагайте.
— Что? — не поняла она.
— Бросьте, госпожа Сотникова. Вы — девушка энергичная и умненькая. Прелюдию я выслушал, переходите к адажио.
— К какому адажио?
— Давайте дальше. Что вы надумали делать? Вы ведь что-то надумали, правда?
— Откуда вы знаете?
Он хотел было сказать «от верблюда», но верблюд никак не укладывался в образ столичного бизнесмена на ужине с молодой интеллектуалкой.
— Я очень умный, — заявил он, чувствуя себя именно таким.
— Понятно.
Это было сказано с ощутимой иронией, и он вдруг смутился.
Далась она ему, эта девица! С чего это он так хвост распушил? Ладно бы еще хороша была, а то ведь нет ничего, только что глаза зеленые и умненькая. Или он просто устал от макак, вроде Леночки Брускиной, которые годились только для одного, простого и понятного дела, а разговаривать с ними было так же невозможно и тоскливо, как в жару пропалывать щавель на колхозном поле. И, главное, так же бессмысленно.
Ознакомительная версия.
