Машка ошарашенно молчала, понимая, что и в этот раз препод прав. Потом встала, чтобы выйти.
И остановилась.
Нельзя же так просто взять и уйти. После таких подарков. Ради Женьки она бы свой сердечный клапан, не задумываясь, пожертвовала.
Но чем она могла его отблагодарить? Разве что… вон он как с этой Танечкой разсюсюкался.
Мария не стала откладывать в долгий ящик — решимости ей хватало во все периоды жизни — и предложила Ефиму Аркадьевичу провести вместе вечер.
— Я действительно похож на педофила? — неожиданно расстроился он. — Говорят, с возрастом это бывает.
Машке пришлось успокаивать мужика, что на педофила он не похож. Что он похож на бабника, Машка, по понятным причинам, сообщать благодетелю не стала.
На этом, кстати, история не закончилась.
В универе ее восстановили, а вот в банке кредита пока не дали — закончилась квота на этот год. Все было не слишком страшно, они ж не отказали, просто требовалось согласовать это с бухгалтерией. К тому же сама Мария была вполне в тот момент счастлива — вечером почти здоровую Женьку выписывали из клиники. В бухгалтерии же ее ожидал еще один сюрприз. Тамошняя дама порылась в бумагах и сказала, что все уплачено, долгов нет.
Поскольку Машке было очевидно, кто мог это сделать, она вновь направилась к преподу. И тот при ней вновь журчащим голоском общался с какой-то бабой, уж точно не с женой.
— А разве я хуже банка? — закончив беседу с незримой прелестницей, опять расстроился Ефим Аркадьевич. — Начнешь работать, отдашь.
— Ну давайте хоть с процентами. — Марии было реально неудобно.
— Не могу, — ответил профессор. И, подумав, добавил: — Религия не позволяет.
Это ему-то — религия? Да на нем грехов — больше чем этажей в небоскребе!
Впрочем, зачем считать чужие грехи? Это, по большому счету, тоже грех.
Последние деньги из тех ста тысяч рублей она отдала уже через год. Никаких процентов препод так и не взял.
Вот и знакомый подъезд.
Не слишком далеко до метро, но все равно, никаким боком не центр. Мария так и не разобралась, что же притягивало столь многих людей к этому человеку. Но явно — не богатство.
В коридоре было тихо.
Ни машин, ни плоттеров.
Ни, как выяснилось, менеджеров и каких-либо иных сотрудников. Даже секретарши теперь у несчастного Ефима Аркадьевича не было.
Зато висели на стенах и стояли на мольбертах картины, некоторые — довольно странные. А вместо рабочих столов вдоль стен разместились ядреного фиолетового цвета диваны.
В кабинете, правда, все осталось по-прежнему. Не считая исчезновения двухместного дивана, который не раскладывался, но и так было удобно. Зато появился другой, такой же безумно фиолетовый, как и в комнате менеджеров.
Здесь тоже все было в картинах. И тоже — по большей части странных.
Ефим Аркадьевич тоже не изменился. Точнее, он в ее юности казался ей таким старым, что старше уже так и не стал. Ему сейчас было, скорее всего, немного за полтинник. Значит, тогда было около сорока. А ведь ей самой через следующие десять лет будет сорок!
Впрочем, сейчас на нее нацелились те же нахальные глазки со сверкучими стеклышками очков, те же плохо бритые щеки и тот же немаленький нос, уже, казалось, вынюхивающий причину ее визита.
Отбросив печальные мысли, Мария приступила к делу.
— Спасибо, что согласились встретиться, Ефим Аркадьевич, — сказала она, присаживаясь на ужасный фиолетовый диван. Его-то уж точно диванчиком не назовешь. И почему-то она была уверена, что этот уж непременно раскладывается.
— Да у меня теперь времени много, — ухмыльнулся тот. Ежкова уже знала, что предприятие они с Орловым закрыли. Точнее — Береславский просто одномоментно ушел из бизнеса, оставив все старому другу. А тот, как выяснилось, в одиночку, тем более в кризис, работать не смог.
— Не жалко было бросать? — спросила Мария.
— Вообще не жалко, — понял он суть вопроса. — Как будто пер на себе кучу камней. А потом взял — и сбросил. Сашка сейчас хорошо устроился, на непыльной работенке. Да и сотрудники не в накладе: менеджмент собственное дело затеял, на старых клиентах. Остальные тоже при делах.
— А мне было бы жалко, — сказала Машка. — Столько лет…
— Наверное, бизнес — все же не мое, — ответил Ефим Аркадьевич. Подумав, уточнил: — Линейный бизнес.
— Что значит — линейный? — не поняла Ежкова.
— Ну, когда с утра до вечера, день за днем — одно и то же. Когда надо постоянно управлять людьми. И просыпаться не когда хочется, а когда положено.
«Да, для него это — проблема», — подумала Мария. Бытовая лень ее бывшего препода давно стала притчей во языцех канувшего в лету «Беора».
Из сказанного на себя она примерила лишь одно. Ей бы точно понравился спокойный и устойчивый линейный бизнес. А вот криминальная продажа криминального продукта, да еще под угрозой возвращения криминальных хозяев этого продукта — наверняка нелинейный бизнес. И что-то ей подсказывает, что с ним могут быть связаны и нелинейные неприятности.
— Так чем вы сейчас занимаетесь, Ефим Аркадьевич?
Глазки Береславского оживились:
— О, много чем. Картинами неизвестных авторов торгую. Сам нахожу по городам и весям, потом делаю их известными.
— Это вы еще при нас начали, — вспомнила Мария. — Еще ваш зам говорил, что пустое занятие, что вы не искусствовед.
— Я и сейчас не искусствовед, — усмехнулся Береславский. — Зато я маркетолог. Смею думать, неплохой. Например, первым определил маркетинговую суть современного произведения искусства.
Ефим Аркадьевич прикрыл от удовольствия глазки и с чувством процитировал себя любимого. Машке аж захотелось по привычке схватить ручку и, как когда-то на лекции, срочно законспектировать:
— Товар длительного пользования, с высоким маржинальным потенциалом и с неявной потребительской стоимостью.
— Это и про любовь можно сказать, — как-то грустновато сказала Маша. Но увлеченный собственной идеей Береславский — ничто его так не увлекало, как собственные идеи — даже не заметил ее сложных ассоциаций.
— Кстати, девяносто девять процентов наших покупателей приходят к нам вовсе не за искусством в теоретическом смысле, а за личным удовольствием, — продолжил профессор. — Визуальным — если им нравится картина. Или удовольствием владения дорогой вещью. Или инвестиционным удовольствием, когда знаешь, что купленный тобой товар постоянно дорожает.
— А как же все-таки насчет просто искусства?
Тут ее, как и много лет назад, перебил телефонный звонок.
Ефим Аркадьевич снял трубку, а Маша ощутила дежавю, причем в самой острой форме.
