Захватив махровую простыню, Абалкин отключил телефон (чтобы не дергаться попусту), вошел в ванную и с удовольствием погрузился в голубоватую колеблющуюся воду. Блаженство! Он вынырнул, устроился поудобнее, пригубил бокал. Мокрая рука его потянулась к тумблеру. Какой бы сегодня режим выбрать… Ладно, какая разница!
Голубой тумблер мягко поддался усилию пальцев. Мотор тихонько зажужжал, струи воды побежали вдоль ног, вскипая пузырьками воздуха. Но блаженно расслабившееся тело вдруг внезапно выгнулось дугой и стало корчиться судорогами. Мокрые руки лихорадочно цеплялись за край ванны, ноги молотили воду, голова дергалась, и выпученные глаза светились безумной болью.
Через несколько секунд тело обмякло, распрямилось, опустилось на дно. Руки разжались. Голова ушла под воду. Остановившиеся серые глаза смотрели сквозь прозрачную толщу воды и ничего не видели. Волосы шевелились на голове, колеблемые затихающими струями воды.
Почти сразу же истерически замигал и погас свет. Стало темно… Темно и тихо.
Через некоторое время темная фигура, звякнув ключами, осторожно скользнула в дверной проем. Фонарик выхватывал небольшой пятачок пола, тени испуганно шарахались от светлого луча. Мягко скрипнув, отъехала в сторону книжная полка, открывая дверцу вмурованного в стену сейфа. Тусклые отсветы металла озарили руки в перчатках.
Тихо поскуливая, из кухни вышла собака и, приветливо махнув хвостом, легла на ковре.
Зашелестели страницы книги. Закладка упала на пол, спланировав, как самолетик. Мягкие пальцы в перчатках плавно прокрутили диск. 45320622АЛ. Сорок пятая страница. «Я ехал к вам, живые сны за мной вились толпой игривой, и месяц с правой стороны сопровождал мой бег ретивый». Неслышно щелкнув, дверца сейфа распахнулась. Те же проворные руки раскрыли бумажный пакет и стали перекладывать содержимое сейфа. Луч фонарика дрожал и метался по стенам.
Дверца захлопнулась. Жужжа, книжная полка встала на место. Фонарик, щелкнув, погас.
Темная фигура выскользнула в дверь. Собака зевнула, поднялась и, вздыхая, вернулась на кухню. Паркет чуть слышно скрипнул под ее лапами и затих.
Снова стало темно и тихо.
Целый день я ходил по редакциям, предлагая свои новые рассказы о жизни моряков с рыболовецкого траулера «Находка». Но предложение не рождало спрос. Значительно актуальнее оказалась повесть о трудной жизни наркоманов, принесенная каким-то прыщавым юнцом с сальными волосами. Утомленный борьбой с существованием, без рук, без ног я добрался до кровати.
Зазвонил телефон. Это был Коля Ломакин. Голос у него звучал как-то испуганно и неправдоподобно громко.
— Ты уже знаешь? — спросил он.
— Скорее всего, нет, — спокойно ответил я, но по голосу Ломакина стало ясно — что-то случилось.
— Сашка умер.
— Что за ерунда? — отмахнулся я от сказанного, как от назойливой мухи. — Какой Сашка? Абалкин? Я только вчера вечером с ним говорил, он был в полном здравии.
— Да, а потом умер. Прямо в ванной… Мы несколько секунд молчали.
— Сердечный приступ? — спросил я и тут же осекся. Какой сердечный приступ? Сашка — спортсмен, пудовые гири кидал как яблоки — и сердечный приступ. Ерунда!
— Поражение электрическим током.
— Что?!
— Лежал в джакузи, мотор закоротило на корпус. Несчастный случай, похоже… Но менты зашевелились, наверное, думают, заказное убийство, окопались у Сашки дома. И добиться от них чего-либо совершенно невозможно, молчат в интересах следствия.
— Думаешь, действительно случайность?
— Ничего я не думаю, — сердито ответил Ломакин. — Опасно много думать.
— И что теперь? — Сказать, что я был ошарашен, — это значит ничего не сказать.
— Теперь похороны. И конечно же вызовы в милицию. Думаю, тебя тоже потревожат, будь готов.
— Всегда готов, — автоматически пошутил я. В голове вертелась единственная назойливая мыслишка, и я ее высказал вслух: — Колька, если это… Ну, ты понимаешь… То кто это может быть?
— Не знаю. — Голос Ломакина звучал глухо. — Может, по своим делам его убрали…
— По каким делам?
— Серый, это не телефонный разговор — во-первых, а во-вторых, я сам знаю не больше тебя. Я в его дела никогда не лез. Мое дело — сторона. Если что, пусть близнецы с ним сами разбираются. Я свою башку под пулю не хочу подставлять… Поминки после похорон будут в моем ресторане. Если надо будет помочь, на тебя можно рассчитывать?
— Конечно, — автоматически согласился я.
— Ну тогда пока.
— Пока…
Естественно, меня тоже вызвали для беседы. Кажется, за последнюю неделю я в милиции стал бывать чаще, чем в бане. Если дела пойдут таким образом, придется там навеки поселиться… Впрочем, я пытался использовать свои визиты не для того, чтобы дать информацию следователю, а чтобы ее самому от него получить. Может быть, смерть Сашки как-то связана с гибелью Инги?
Кажется, «следак» почувствовал мое любопытство, выходящее за рамки приличия, насторожился, но виду не показал. Наверное, планировал сам поймать меня на чем-нибудь. Ну и черт с ним! Ко мне он не подкопается, даже если будет рыть со всех сторон. Я ничего не могу ему сообщить, потому что сам ничего не знаю. Я даже не знаю, где Абалкин жил в последнее время. И тем более не мог ничего предпринять против него, даже если бы и хотел. Но все дело в том, что я против Сашки ничего не имел. Впрочем, у меня были свои соображения насчет того, кто хотел с ним расквитаться, однако я предпочитал помалкивать. Хотя какие соображения — так, смутные догадки…
Следователь копал в основном в направлении личной жизни Абалкина. Ну ясно, если я чуть не сгорел в постели его бывшей жены, то у меня, если смотреть формально, были веские причины недолюбливать Сашку. Тем более я мог бы думать, что именно Абалкин поджег дом, хотя бы из ревности. Что ж, я действительно одно время так и считал. Одна неприятность — у меня не было алиби на позавчерашний вечер. Кто, кроме меня самого, мог подтвердить, что я ночью разговаривал с Абалкиным, а потом мирно лег спать и не покидал собственной постели до утра? Только сам Сашка. Но этот участник диалога никак не мог засвидетельствовать истинность моих слов, потому что был банально мертв. Значит, мое алиби было под большим вопросом.
Следователь как бы между прочим поинтересовался, считаю ли я, что Абалкин был способен на месть из чувства ревности. Но тут я никак не мог ему помочь. Все мои практические познания из этой области чувств конспективно выражались в трагедии Шекспира «Отелло» — и не более того. Мои же личные соображения были гораздо менее выразительны. Меня утешало только то, что Абалкин, если, конечно, дом поджег именно он, совершенно не хотел меня убивать. И даже обрадовался, что мне удалось спастись из огня. И конечно, не стал бы на меня покушаться вновь.
