вести детей Лугин отобрал четырех. Трое из них исчезли в одном районе, в радиусе восьмисот метров от Исаакия. Четвертый ребенок пропал в области. Лугин включил его в список потому, что этот мальчик, сын русской продавщицы и иракского студента, родился и постоянно проживал в Столярном переулке, тоже примерно в восьмистах метрах от Исаакия. После развода родителей он проводил лето у бабушки под Зеленогорском, где и пропал без вести. Никто, кроме Морянского, не был найден. Дети из семей разного достатка и разных национальностей. Первый из них исчез девятнадцатого июля тридцать три года назад – годовалый Вова Морянский. Через неделю после похищения его подбросили в роддом, где тогда работала Лана Васильевна. Через девять лет десятого июля пропал шестилетний Макс Бургарт, это было двадцать четыре года назад. Шестилетний Латиф Хадер исчез восьмого июля три года назад и двухлетний Артем шестого июля этого года. Сегодня пятнадцатое, прошла неделя с того дня, как он то ли упал в воду, то ли был похищен. А если старый маньяк притаился где-то совсем рядом, высматривает детей, как ястреб в небе? И скоро снова бросится камнем вниз…
Чай в стакане остыл. Лугин бросил в него ложку сахара и медленно размешал. Сахарные песчинки кружились, летели сверху по спирали на дно и таяли, не долетев, похожие на звезды в Галактике, для которой миллион лет как один миг.
Нужно начать с этого Морянского, подумал Павел. Хотя помнить он, конечно, ничего не может. Лугин открыл адресную базу. С появлением компьютеров работа полиции стала намного проще. Так, вот он. Тридцать четыре года. Холост. Образование высшее, искусствовед. Проживает по старому адресу, на Вознесенском, с родителями и младшей сестрой. Работает охранником… Интересно… Что это? Совпадение, случайность или в самом деле след? Морянский Владимир Александрович работает охранником в Доме ученых имени Горького. Дворцовая набережная, двадцать шесть.
Владимир Александрович, Володя, охранник дворца своего тезки, сидел за дубовой стойкой у входа и смотрел восьмисотую серию телешоу «Леди и джентльмены». Шоу это шло ежедневно уже третий год и приносило стабильный доход обоим ведущим – женоподобному стилисту-визажисту Вольдемару Валентиновичу и мужеподобной свахе-гадалке Дарье Кирилловне. На экране гоготали, как гусыни, и клекотали, как мартышки, девицы и женщины постарше, закатывая одинаковые накрашенные глаза и выпучивая одинаковые, обведенные темным карандашом губы. В начале шоу их еще можно было различить, но стилист-визажист каждой из них сурово выносил приговор: по`шло, старо, малосексуально – и стая костлявых косметичек и парикмахерш набрасывалась на женщин, с визгом тащила их прочь, чтобы превратить в одинаковых клонов, чем-то неуловимо похожих на самого Вольдемара Валентиновича. Приведенное в гламурную норму стадо попадало во власть Дарьи Кирилловны, которая для каждой подбирала партнера на основании линий на ладонях и расположения планет. Мужчины были более разнообразны внешне, но одинаково и непроходимо глупы. Все происходящее на экране казалось адской насмешкой над любовью и красотой, особенно когда Володя переводил взгляд от кривляющихся «леди» на портреты великой княгини и ее дочерей, висевшие по бокам мраморной лестницы. Он испытывал к передаче сильнейшее отвращение, но смотрел ее ежедневно по двум причинам: во-первых, он сам был не женат и чисто теоретически примеривался к каждой участнице – пока она еще выглядела по-человечески, а во-вторых, шоу отвлекало его от назойливых мыслей именно тем, что сердило и раздражало.
«Комаромухи», как он для себя называл страшные мысли, мучили Володю с детства. Вдруг ни с того ни с сего в голове как будто кто-то говорил: «Сейчас погаснет солнце, и будет всегда темно». Или: «Дедушка и бабушка умрут». Комаромухи пищали, мигали в голове зеленоватым отблеском, приклеивались к другим мыслям и мешали думать. Помогало быстро качать головой, а лет к десяти Володя догадался, что комаромухи улетают, если считать. Что угодно считать – ступеньки, шаги, стаканы. Если посчитать правильно, комаромухи улетят и ничего плохого не случится. Некоторые числа ему нравились больше других. Нечетные были лучше четных. Самыми приятными были девять и три. Самыми неприятными – два и восемь. Например, по лестнице надо сделать только нечетное количество шагов, а если ступенек было, допустим, десять, Володя спускался и поднимался на последнюю ступеньку еще раз. Закрывая дверь, он дергал ручку трижды, и если случайно дергал больше, то приходилось дергать сначала. Читал он много, книги расставлял в строгом порядке, точно по размеру, справа налево, сначала большие, потом поменьше. Еда тоже была разной. Он любил сладости, изюм и простой хлеб. Но заставить его съесть хоть кусочек курицы или другой птицы было невозможно. Однажды он увидел на рынке мертвого желтого поросенка и с тех пор не соглашался есть мясо совсем. В школе он ни с кем не дружил, игры и разговоры мальчишек казались ему жестокими и глупыми, а девочки вообще были с другой планеты, непонятные существа. В последних классах он перестал ходить в школу. Родители сначала ругались, потом уговаривали, водили к врачам – бесполезно. Он закончил школу экстерном, поступил на заочное в институт культуры. Музейное дело привлекало прежде всего тем, что там не нужно было иметь дело с живыми людьми. После окончания института ему повезло устроиться в Русский музей, но вскоре его выгнали, потому что он раскладывал бумаги и расставлял картины, стремясь, чтобы все стояло и лежало в рядах и стопках слева направо точно по размеру.
В Дом ученых его взяли сразу. Владимир Александрович, или Володя, как его называли дома и на работе, спортсменом не был, но рост имел внушительный, в глаза никому не смотрел, пухлые губы надменно кривил – впечатление производил серьезное. Темные, почти черные, густые волосы шапкой прилегали к голове, спускались на лоб до самых бровей, тоже темных и густых. Работать охранником было легко, так как делать было решительно нечего. С утра до вечера Володя смотрел телевизор или играл на компьютере. Члены Дома ученых его не замечали и даже не здоровались, и он был этому только рад. Единственное, что отравляло его тихое пребывание за дубовым прилавком, была завхозиха – старая дева Антонина Петровна, маленькая, толстая и въедливая, как архивная мышь.
В то утро, когда завхозиха с выпученными глазами и зонтиком в руке пробежала мимо него к входной двери, он ее не заметил. В телевизоре как раз совершалось надругательство над очередной жертвой: полную девушку в синем платье стыдили, называли синим чулком и призывали к новому мировоззрению и отказу от предрассудков. Предрассудками в девушке было все: лишние килограммы,
