— Дверь подъезда не была заперта, — начал он, — в квартиру тоже приоткрыта. Убитая лежала в прихожей вниз лицом, на затылке — огромная рана. Рядом валялся молоток, которым, вероятно, был нанесен удар.
— А как она была одета? — спросила Елена Ивановна. Виктор Петрович с интересом глянул на нее — вопрос в точку.
— Не в домашнее. На ней были строгий костюм и плащ, на ногах туфли, в руках зажата сумочка.
— Стало быть, она собиралась выйти из дому. Значит, убийство совершено около половины девятого. В это время она отправлялась на работу в какую-то фирму. Говорили, что она устроилась туда несколько месяцев назад, стала неплохо зарабатывать. Чего нельзя сказать о ее муже. Он нигде не работает. Говорит — в нашем городе нет работы для такого квалифицированного специалиста. Он кандидат искусствоведения. Они с Алиной закончили, кажется, филфак Московского университета. Одно время он работал в местном музее, Алина же преподавала где-то в училище. Это все, что я знаю о них.
Виктор Петрович торопливо записывал сообщаемые сведения.
— Она лежала головой к порогу? — спросила вдруг Елена Ивановна.
— Именно так.
— Странно, не правда ли? Я хочу сказать, что если бы ее убил грабитель, то есть человек, которого она впустила в квартиру, ее тело сейчас находилось бы совершенно в другом положении. Не могла же она допустить, чтобы убийца зашел ей за спину и ударил по затылку. Затем — орудие убийства. Молоток. Вещь сугубо домашняя. С молотками обычно не ходят по улицам. Значит, убийца знал, где в этом доме хранятся инструменты.
— Вы хотите сказать, что ее убил муж?
— Я далека от каких-либо умозаключений на данном этапе расследования, — вполне серьезно заявила дама, — я надеюсь, вы не оставите меня в неведении относительно выводов экспертизы… Ну и вообще… Мы ведь будем общаться? Вы мне позволите время от времени заглядывать к вам в кабинет и узнавать новые сведения?
— Но… Зачем?
Виктору было любопытно, что ответит актриса на прямо поставленный вопрос.
— Хорошо, я признаюсь вам, — помедлив, начала она, — меня всегда поражал ум шахматистов, ученых, следователей — словом, всех, кто привык мыслить логически. Моя профессия от меня требовала только эмоций. Эмоций — больше ничего! Никакого ума! Больше того — все режиссеры в один голос заявляли, что мыслящий актер их раздражает. Таких актеров в мое время называли «головастиками». Дескать, они все понимают, могут характер персонажа объяснить, разобрать действенную линию пьесы, но не сыграть как надо свою роль. «Головастику» природой отказано в эмоциях и темпераменте. Отчасти эти люди были правы. И я сама не раз была свидетелем того, как дураки-актеры играли с величайшей достоверностью умных людей. Для этого им совершенно не надо было быть самим семи пядей во лбу. Достаточно было только наблюдений за манерой поведения умных людей. Это — актеры-обезьянки, куклы на веревочках. Однако мне это претило. Я не хотела отношения к себе, как к говорящей кукле. Да и потом…
Знаете, это стало в тягость мне — убирать свою личность куда-то на время и замещать ее другой, чужой, кем-то придуманной. На каком-то этапе театр мне помог изнутри понять и прочувствовать весь спектр человеческих мыслей и чувств, помог получить различение. Но далее я занялась собой — мне безумно хотелось нарастить свою душу, расширить сознание. И вот тут практика впускания в себя чужого строя мыслей стала мешать и замедлять собственный рост. Теперь я моделирую жизнь на бумаге. А так как я имею актерский опыт, я проживаю жизнь моих героев, кроме того, вижу отчетливо «картинки», которые придумываю, и это помогает мне в работе. Но у меня по-прежнему хромает логика. По крайней мере мне так кажется. Я хочу в совершенстве овладеть тайной логического мышления. Вот почему мне будет весьма полезно участвовать в раскрытии убийства. Хотите чаю? — неожиданно предложила она.
Но Виктору Петровичу уже пора было идти на поиски других возможных свидетелей. Прощаясь, он заметил в глазах актрисы хитрую усмешку. «А ведь она все же играла в королеву, — подумал он, — все это бутафория: и длинные одежды, и величественная осанка, и перстни на руках. Это просто домашний театр. От скуки. Знала, что к ней зайдут. И решила произвести впечатление. Зачем? Чтобы я ей позволил участвовать в расследовании? Да, да, конечно. Ей это явно интересно. Вот и пустила в ход свой арсенал».
И как бы подтверждая его догадку, Елена Ивановна спросила:
— А как вы думаете, обнаружат ли отпечатки пальцев на орудии убийства?
Отпечатков не обнаружили! Что же это могло означать? Только одно — преступник тщательно вытер орудие убийства, потому что отпечатков не было вообще ничьих. Стало быть, он был не в перчатках. Однако больше он не устранял своих следов нигде — ни на ручках дверей, ни на предметах. Почему? Что — не дотрагивался больше ни до чего? Такое просто невозможно. Или же он вошел, держа руки в карманах, убил, стер отпечатки с молотка, затем надел перчатки, чтоб больше ни к чему не прикасаться? Нелогично. А с другой стороны, если он в самом деле вошел, ни к чему не прикасаясь, а затем неожиданно решил убить хозяйку дома, увидел молоток, в порыве гнева стукнул… Тогда действительно он, уходя, проявил осторожность: вытер орудие убийства и постарался не прикасаться к ручке двери голой рукой. Однако в этом случае он бы протер кнопку звонка — если убийство произошло спонтанно, значит, он не беспокоило об отпечатках, когда звонил. Или же дверь была открыта? Хозяйка собиралась уже выйти и распахнула дверь, а тут и возник неожиданный гость. Он не захотел говорить с ней на площадке, она его впустила в прихожую, они перекинулись несколькими словами, он прошел за спину к ней, ударил… Но почему вдруг? Ведь следов борьбы не было. Шел — убивать не собирался. Перекинулись парой фраз — убил. А это был недолгий разговор: хозяйка ведь была одета, она собиралась выйти, в руках была сумочка, ключ… Стоп! Ключа-то и не было! Как же так?
Виктор Петрович сжал руками голову и даже прикрыл глаза, чтобы ничто не мешало ему сосредоточиться. Он сидел у себя в кабинете — слава Богу, один — и думал, думал… Вновь прокручивал сцену с мужем убитой. Тот пришел, когда тело уже увезли. Где был так долго? Дверь была приоткрыта. Он открыл ее шире, увидел посторонних мужчин и замер в молчании. Был удивлен? Но ведь внизу стоят машины, вышли соседи из других подъездов — ему, что же, никто ничего не сказал? И увидел он приоткрытую дверь, еще поднимаясь по лестнице. Почему же удивленное выражение на его лице возникло только на пороге? Виктор Петрович еще раз мысленно прокрутил эту «картинку». Евгений Леонидович Шиманский — так зовут мужа убитой — появился на пороге с двумя пластиковыми пакетами в руках. Как потом пояснил — отведя дочку в школу, прошелся по магазинам. Подозрительно долго прохаживался. Он замер на пороге, потом спросил:
— Что происходит?
После этого он медленно перевел взгляд вниз и увидел меловой абрис человеческого тела на полу и лужицу крови. И тут он вдруг закричал:
— Что?!. Что тут?!. Это что?.. Ее убили? Вы кто такие? Из милиции? Это Алина, да? Моя жена? Ее убили? Где она? Где ее тело? В морге? Вы почему молчите все? Что тут случилось?
Он слишком много задавал вопросов. Он кричал истерическим, слишком высоким для мужчины голосом. А глаза… Виктор прекрасно это помнит — глаза Евгения Леонидовича оставались холодными и настороженными. Даже враждебными. Что было дальше? Он аккуратненько поставил свои пакеты на пол. И только после этого упал на стул, стоявший тут же в прихожей под вешалкой, и зарыдал. А ему ведь никто ничего еще так и не ответил. Обычно люди до последнего надеются. И ждут ответа. Смотрят не настороженно и не враждебно, а скорее как-то так жалобно, как будто просят этим взглядом: вы только ничего плохого мне не говорите… На вопросы он категорически отказался отвечать.
— Мне плохо! — кричал он. — Я не могу сейчас логично мыслить! Какая разница, где я был? Ходил по магазинам — вы же видите. При чем здесь это? У меня жена погибла!
