Снова стало тревожно. Будто бы я вот-вот перейду черту. Я этого страшно хотела, но ровно так же опасалась. Но только чего? Я два года жила без мужчины, я забыла, каково это…
— А я вообще не пила, представляешь! Почти никогда. Пока не вышла… — Слово «замуж» я залила двумя глотками виски. Краем глаза заметила, как Дэмиан напрягся. Интересно, он ревновал меня к моему прошлому? Что он вообще думал обо всём этом? — Слушай, давай сыграем. Правда или действие? — я решила разрядить обстановку, чтобы раньше времени не провалиться в хмельную лирику. Грустить не хотелось. Впереди ещё много поводов. Нам предстоят чертовски тяжёлые дни.
— О, не-е-ет, нет, нет. Только не это! — Дэмиан замахал руками и отшатнулся, скрывая хулиганскую улыбку. — Именно таким образом я напился и потом не помнил половину вечера.
— Так ты не скрытничай! И вообще, вот, вместо виски — пастила на фруктозе. — Я вытащила из пайка цветную упаковку, размером со спичечный коробок. Она была твёрдой, как дерево. — Хочешь промолчать — жуй.
— Я останусь без зубов.
Я мстительно улыбнулась — знала, что откажется. Эта дрянь была больше похожа на древесную смолу. После двадцати минут в морозильной камере.
— Не капризничай.
— У меня склеится рот.
— Браунинг!
— Ты и так обо мне всё знаешь, — взмолился он. Его мимика тоже явно стала живее, мне снова захотелось рассмеяться. У него не было выбора.
— Не всё…
Что-то в тоне моего голоса заставило его замереть. Что-то в моём взгляде. Я чуть склонила голову и мягко улыбнулась, всем своим видом показывая, что он мне интересен. Как личность. Как мужчина. Это получилось само собой, хотя я уверена была, что разучилась это делать. Инстинкты не обманешь.
— Ладно. Что тебе интересно?
— Расскажи, кто был твоей первой любовью?
Я не знала, к чему мы шли, но чувствовала, что между нами снова укреплялась связь. А вместе с нею росло притяжение. Это будоражило. Возбуждало. И плевать, что здесь не последнюю роль сыграл алкоголь, наверное, без него я даже говорить бы с Дэмианом не стала до самого конца карантина.
— Медсестра из детской больницы, — ответил он. Дэмиан чуть покраснел, но глаз не отвёл. — Мне тогда восемь было, я лежал после операции. Она вроде практиканткой была или только устроилась. Я себе катетер из вены выдирал, чтобы она пришла. Пока руки не посинели. Потом стали ставить в ноги. Угрожали, что если я ещё раз вытащу, поставят в голову.
— Ну, ты даёшь! — я захлопала в ладоши. Надо же, природа наградила его упёртостью, наверное, с самого рождения. — Отчаянный. Но это несерьёзно, тебе же было восемь! Не хитри!
Я выразительно посмотрела на каменную пастилу.
— Я не помню ничего особо серьёзного, — уклончиво ответил он. Наверное, пытался мне польстить. И у него почти получилось.
— Враньё.
Вспомнить ту же Левицки. Явно он не страдал от недостатка внимания. Но, всё же, ничего серьёзного… А что же тогда серьёзно? Неужели я? Ведь он никогда не говорил мне прямо о своих чувствах, потому что не было ни повода, ни подходящего случая. Мы ведь и сблизились-то совсем недавно. Мне не хотелось, чтобы приправленное алкоголем воображение нарисовало мне того, чего нет. Вдруг вспомнились слова Левицки. «Моё сердце давно занято…». Интересно, насколько же давно?
— Я вообще был тем ещё говнюком, меня все ненавидели, — вдруг продолжил он. — В младшей школе у меня была группа D, почти инвалидность. Шрамы на башке, воротник на шее, меня толкни, я рассыплюсь. Страшно бесило. Я хотел быть умнее всех, хоть в чём-то превзойти. И я кичился тем, что умнее всех. А потом, годам к двенадцати, когда набрал силу, дрался, провоцировал, потому что знал, мне за это ничего не будет. Никто из учителей не верил, что полудохлый мальчишка может затеять драку. Я был тогда отчаянным и злым…
Я слушала его внимательно. Пьяный азарт утих и перешёл в стадию откровенности, и нам уже не нужна была игра — правда шла сама.
— А что потом?
— Отец мне мозги вправлял. Говорил, не важно, насколько высок твой айкью, есть за ним пустое сердце, оно ничего не стоит. Мне было шестнадцать, когда он пропал, — Дэмиан замолчал, отпил виски.
Я знала об этом факте его биографии, он сам об этом говорил, но я не знала, что он тогда чувствовал, что чувствует сейчас. Для меня было ново и тревожно видеть его таким, без масок. В квартире его матери он приоткрыл мне душу, сейчас открывал ещё больше. Это было невероятно ценно для меня, ценно и волнительно, потому что я боялась снова всё испоганить. — Я остался один, и… И тогда всё, что он вкладывал в меня, как-то сразу вспомнилось…
— Как твоя мама, Дэм?
— Когда завыла сирена… она сильно испугалась. Изе пришлось увеличить дозу лекарств. Осталось примерно дней на десять. Хочется надеяться, что к этому времени мне удастся ненадолго слинять до аптеки.
Я вспомнила, каким отстранённым он был в последние дни, вспомнила, что он часто кому-то писал и звонил. Но я злилась и, вместо того, чтобы проявить участие и поддержать, эгоистично замкнулась в ответ. Сейчас всё было иначе, и мне самой хотелось говорить. Хотелось делиться, быть сопричастной. Быть нужной. Потому что Дэмиан стал мне необходим.
— Моя мать сейчас в госпитале. Она лаборант. Мы два года не разговаривали, — проронила я. Захотелось ещё выпить, но в бутылке осталось на дне.
— Почему?
— Из-за моего развода. Многие осуждали меня. Она была в их числе.
Дэмиан опустил глаза и, мне показалось, со злостью сжал челюсти.
— Что? — осторожно поинтересовалась я.
— Меня до сих пор бесит, когда я вспоминаю об этом. — Он сказал это с такой ненавистью, что я застыла от изумления. Ещё одна эмоция в копилку — я ни разу не видела его таким. Сегодня очень многое в первый раз. — Прости. Просто я знал тебя слишком долго и хорошо, чтобы осуждать.
— Видимо, не настолько, — усмехнулась я.
— Ты замечательная, Флоренс, а он должен был сесть в тюрьму, — подытожил он.
Черты его лица, ставшие на мгновение хищными, смягчились, расслабились. Он внимательно посмотрел на меня. А я впала в прострацию. Меня гипнотизировал его взгляд. Меня одолевали воспоминания, снова, чёрт их побери, одолевали, но теперь внутри меня не было чувства вины, страха или ненависти к себе за свою неполноценность, в них было сожаление. И недоумение. Где я была раньше? Почему так долго терпела? Зачем надеялась? Почему в упор не видела никого, кроме Коэна?
— Расскажи. О чём ты сейчас думаешь? — Дэмиан чуть склонил голову, пытаясь заглянуть мне в глаза. А я смотрела, как близко друг к другу наши руки, почти соприкасаются кончиками пальцев…
— Самое жуткое, что хотела вернуться к мужу когда только-только сбежала. Если бы он попросил прощения, я бы вернулась. Но он угрожал. Говорил, что если я не вернусь, он меня найдёт… И это спасло меня от фатальной ошибки.
— Я ничего не знал, только видел, как ты угасаешь. И Максвелл видел. А потом, когда узнал… — его голос стал тревожным, а лоб пересекла скорбная складочка. Я взяла его за руку. Мне хотелось прекратить эти излияния, потому что они, очевидно, причиняли ему боль. Но Дэмиан моего движения, похоже, даже не заметил. — Самое отвратительное чувство, когда ничего не можешь сделать. Когда знаешь, что что-то происходит, но не знаешь, что именно. Иен говорил, что разговаривать с Коэном опасно, повлиять не получится, а достанется тебе, а ты молчала…
— Он уже не больше, чем призрак, — примирительно улыбнулась я.
— Ты могла умереть, — он не унимался. Словно чувствовал вину за собой. А ведь он совершенно не при чём, он чудесный…
— Всё позади, я больше не хочу об этом думать! — взвилась я и поднялась с кресла. Меня качнуло. Перед глазами маячила цель — бар Иена. Мне хотелось прикончить ещё бутылку, чтобы залить этот разговор огненной водой, даже с риском того, что утром я обблюю казённый унитаз. Мне действительно не хотелось снова всё это ворошить. В этом действительно не было никакой необходимости, всё давно отболело и отвалилось, но, видимо, Дэмиану хотелось высказать то, что он годами (я только сейчас поняла, чёрт!, годами!) держал в себе.
