– Право, вам лучше уйти.
– Но если люди останутся здесь до воскресенья, им понадобится кто-нибудь, кто отслужит мессу.
– Мы сами за себя помолимся.
– Прошу прощения, сеньор, – объявил священник, потупив глаза. – Но я остаюсь.
На этом данный вопрос был закрыт. Монсеньор Роллан беспомощно наблюдал всю сцену. Он стоял рядом с женщинами, и чувство стыда перерастало в его сердце в кровожадный гнев. Будь его воля, он собственными руками пришиб бы молодого священника, но было слишком поздно. Тот уже находился вне досягаемости.
Вице-президента вполне могли бы отпустить, как нуждающегося в медицинской помощи, но он даже не стал об этом просить. Вместо этого ему, сотрясаемому лихорадкой и непрерывно прикладывающему к лицу лед, было велено подойти к воротам и сделать для прессы объявление об освобождении части заложников. Во всей этой суматохе у него нашлось для жены не более секунды. Эта достойная женщина считала делом своей жизни продвижение вперед карьеры мужа, но тут она даже словом не обмолвилась, глядя на то, как муж пускает дело ее рук под откос. Дочерям, Имельде и Розе, вице-президент тоже не смог уделить ни минуты. Они вели себя так хорошо, весь день спокойно пролежав на полу и играя в какую-то сложную игру на пальцах. Он ничего не сказал Эсмеральде, потому что у него не было слов, чтобы выразить ей свою благодарность. Он очень беспокоился за нее. Если его убьют, то ей могут отказать от дома. Он надеялся, что не откажут. У нее такая красивая осанка, и она так терпеливо возится с его детьми. Она научила их рисовать зверей на маленьких камушках, а потом складывать из этих камушков сложные картины. Наверху этих камушков накопилось великое множество. Его жена вцепилась в сына с такой силой, что тот в конце концов заплакал. Она очень боялась, что его у нее отнимут и оставят вместе с мужчинами, но Рубен ослабил ее впившиеся в ребенка пальцы и успокоил. «Не станут его причислять к мужчинам», – сказал он. Поцеловав Марко в голову, в его шелковые, пахнущие детством волосы, он направился к двери.
К подобной работе он был приспособлен гораздо лучше, чем президент Масуда. Президент не мог сказать ни единого слова без бумажки. Не то чтобы он был глупым человеком, но ему не хватало живости и естественности. К тому же ему было присуще ложное чувство гордости и гневливость, и он вряд ли позволил бы собой управлять, по команде ложиться и вставать, бегать туда-сюда, к двери и обратно. Он бы сказал командирам что-нибудь нецензурное, и те бы его за это расстреляли, что неминуемо привело бы к цепной реакции, и всех других заложников расстреляли бы вслед за ним. Впервые за все время террористической атаки вице-президент подумал о том, что даже лучше, что Масуда остался дома смотреть свою мыльную оперу, потому что он, Рубен, сейчас здесь более на месте. Он смог стать слугой, смог выполнять команды, и, поступая так, он смог спасти жизнь своей жене, своим детям, этой хорошенькой гувернантке и знаменитой Роксане Косс. Тот особый вид деятельности, который выпал вице-президенту, по существу, вполне соответствовал его талантам. Тут из дверей вышел Месснер и встал рядом с ним. День выдался пасмурный, зато воздух был свеж и чист. Стоящие у входа вооруженные люди опустили свои винтовки, и в дверях показались женщины, их вечерние туалеты сверкали на дневном свету. Если бы не полиция и фоторепортеры, случайный прохожий мог бы подумать, что на приеме случилась драка и женщины решили уйти пораньше, не дожидаясь окончания разборки. Все они плакали, косметика их расплылась, их волосы свисали перепутанными прядями, они придерживали свои длинные юбки. Большинство несли свои туфли в руках или вообще оставили туфли в доме, и их чулки рвались на утоптанном сланцевом покрытии подъездной дороги, но они совершенно не обращали на это внимания. У них был такой вид, словно они покидали тонущее судно или спасались из горящего дома. Чем больше они удалялись от дома, тем сильнее плакали. За ними следовала группа мужчин – старики и слуги, казавшиеся совершенно беспомощными на фоне всего этого ужаса, в котором, разумеется, ничуть не были виноваты.
Необходимое уточнение: освобождены были все женщины, кроме одной. Она оказалась где-то посередине шеренги выходивших. Как и другие женщины, она постоянно оглядывалась назад, гораздо более интересуясь тем, что остается позади, нежели тем, что их ждет впереди. Она смотрела на пол так, словно проспала на нем не одну ночь, а несколько лет. Она смотрела на стоящих у дальней стены мужчин, ни с одним из которых даже не была знакома. За исключением этого японского джентльмена, ради которого, собственно, и состоялся этот прием. По сути дела, она не знала и его, но он был так любезен, что помог ей с аккомпаниатором, и поэтому она специально нашла его глазами и ему улыбнулась. Мужчины переминались с ноги на ногу, нервничали, и глаза у них были грустными. Господин Осокава улыбнулся ей в ответ – в знак безмерного признания – и склонил голову. За исключением господина Осокавы, никто из мужчин в тот момент не думал о Роксане Косс. Они вообще забыли о ее существовании и о головокружительной высоте спетых ею арий. Все они смотрели на своих жен, выходящих на дневной свет, и думали о том, что, может быть, больше не увидят их никогда. Их переполняла любовь, она распирала их сердца, перехватывала горло. Вот проходит Эдит Тибо, вот жена вице-президента, вот прекрасная Эсмеральда.
Роксана Косс уже находилась совсем близко от двери, впереди нее было всего человек пять, как вдруг командир Гектор выступил вперед и взял ее за руку. Его жест не был особенно агрессивным. Быть может, он просто хотел ее проводить или переместить в другое место шеренги.
– Espera, – сказал он, указывая ей на стену, и ей пришлось встать поодаль от остальных, рядом с большим полотном Матисса, изображающим груши и персики в вазе. В стране имелись всего две работы Матисса, и эта была позаимствована из музея специально ради приема. Но обескураженная Роксана Косс в этот момент о живописи не думала и смотрела только на переводчика.
– Подождите, – перевел Гэн на английский, стараясь, чтобы его слова звучали как можно мягче. В конце концов, «подождите» не значило, что она вообще никогда отсюда не выйдет. Это означало лишь, что ее выход откладывается.
Услышав слова командира, она задумалась. Она все еще сомневалась в значении сказанного ей, хотя оно было ей переведено. Значит, она теперь должна ждать, как ребенок. Как когда-то, когда она ждала в консерватории своей очереди на прослушивание. Все дело было в том, что в последние годы ее никто и никогда не просил ждать. Наоборот, все ждали только ее. А она никогда никого не ждала. И внезапно все происходящее: и сам день рождения, и эта смехотворная страна, и ружья, и опасность, и теперь еще это дурацкое ожидание – все это показалось ей издевательством. Она резко выдернула у командира свою руку, в результате чего с его носа свалились очки. Она совершенно не желала терпеть его прикосновений к своей коже.
