Заснуть Тине в эту ночь так и не удалось. Разгулялось–распоясалось в ней былое, как будто ему дверь на свободу, наконец, открыли. Странно как. А она думала, что и не помнит своего прошлого в таких тонких мельчайших деталях… Спать легла только на рассвете, но так и провела попусту остаток ночи до первых, горячих с самого утра солнечных лучей. Они настырно проникали в комнату через открытое окно, лезли в глаза, играли на стене веселыми зайчиками, отпрыгивая от большой хрустальной вазы с полевыми цветами, что недавно принесла с прогулки по лесу Анюта. Что ж, видно день будет знойным и душным, раз так солнце с утра распоясалось. А еще – суетливым и счастливо–семейным. И в самом деле, чего его отменять для радости, этот новый день? Ну, не спала ночь, ну, провела ее в горьких думах–воспоминаниях - это разве повод для отмены этого дня как такового? Ничего не повод! Чего это она…Сегодня воскресенье, сегодня обязательно придет Митенька с юной своей женой Мариной. Олег Анютин из города приедет. И Леня обязательно зайдет…И надо обязательно к вечеру баню истопить…
Во дворе требовательно залопотала что–то на своем младенческом милом языке Сонечка, и тут же потек ей навстречу Анютин ласковый голосок:
— Тише, тише, доча, не кричи… Бабушку разбудишь! Пусть бабушка поспит еще маленько, правда? А мы с тобой давай по травке погуляем, цветочки потрогаем… Ах они, цветочки какие красивые…
Тина улыбнулась, выгнулась в спине, потянулась сильно. Подставив лицо солнцу, полежала еще пять минут, словно вобрала в себя нежную утреннюю его ласку. Нет, все–таки хорошая штука жизнь! Несмотря ни на что, хорошая! По крайней мере, первые утренние лучи солнца, рассветы–закаты, запахи–звуки счастливых июльских дней никто для нее отменить не в состоянии. Да и не только июльских! И осенью, и зимой жизнь звучит хоть и по–разному, но той же самой музыкой, которую можно слушать и слушать, можно в ней жить и жить, не засоряя это жизненное счастливое пространство глупыми желаниями да пустыми амбициями. Жаль, что никто этого видеть–слышать не хочет… А может, уже и не может. Потому что умеющая звучать в человеке жизненная музыка суеты да амбиций не терпит, убегает от них сломя голову подальше. Хрупкая она очень. И нежная. Убежала – и не вернуть ее уже никогда. И по–настоящему счастливым себя не почувствовать…
Поднявшись с постели, Тина прошла по нагретому солнцем домотканому коврику к окну, тихо рассмеялась от умиления, наблюдая, как дочка с внучкой, забавно–одинаково сморщив носы, нюхают огромную шапку белого георгина, склонившего к ним радостно свою гордую головушку - нате, мол, девочки, вдыхайте в себя мой нежный запах…
— Анют, да я не сплю! Давай сюда Сонечку! А ты пойди, доченька, свари–ка мне кофе покрепче. Так, как ты умеешь. Ага?
— Мам, ты так и не заснула ни минутки, да? - подойдя к ней поближе и внимательно вглядевшись в ее лицо, спросила Анюта. — Может, еще полежишь? У тебя лицо такое…
— Какое, Анют?
— Бледное очень. Осунувшееся. Одни глазюки зеленые торчат…Ты как себя чувствуешь–то, мам?
— Да ничего, дочка. Замечательно себя чувствую. Я же сильная, ты же знаешь…
— Конечно, знаю… — вздохнула грустно Анюта. – Ты самая сильная, самая добрая, самая умная, самая хорошая на свете мать и бабушка! И силы твоей, доброты да ума на всех с избытком хватает…И все это очень замечательно, мам, но давай я все–таки отцу позвоню, пусть он придет! Давление тебе измерит, сердце послушает… Может, укол какой–нибудь сделает. Ну смотреть же на тебя невозможно!
— Да ну тебя, Анют! Чего я, бабка старая? Подумаешь, ночь не поспала! Что теперь, в панику из–за этого впадать и врача вызывать? Да и дежурство у него сегодня с утра. Он только к обеду освободится, и сам сюда придет. И без тебя ко мне пристанет со своими тонометрами да фонендоскопами…
— Вот и хорошо, что пристанет! К тебе не пристань, ты ж сама никогда не пожалуешься!
Молодец, папка! Объявлю сегодня ему, пожалуй, благодарность семейным приказом…
— Ну–ну! Давай…
— Мам… Давно, кстати, спросить хочу…А ты почему за отца замуж не вышла? Он же любил тебя! И сейчас любит…
— Так и я его тоже люблю, Анют! Мы очень близкие, дорогие друг другу люди. Разве для того, чтоб быть ребенку настоящими родителями, обязательно нужно под одной крышей жить? Вовсе нет.
— Да это понятно, мам! Я ведь не про это спрашиваю! Неужели ты мужа своего – того, из другой своей жизни, – так любила, что ничего больше не захотела построить?
— Любила, Анют.
— А папу?
— И папу твоего любила. Только тут другое, понимаешь… Не могла я за него тогда замуж выйти. Раздвоиться, разрубить себя пополам не смогла. Хотя и была очень, очень твоему отцу благодарна! Он спас меня тогда, можно сказать. Тобой и спас. Пришел на помощь, как всегда. Как Сивка–бурка…
— Мам, расскажи! Мы же с тобой никогда про это не говорили!
— Да? Ну что ж, давай! Иди кофе вари. Сядем, побеседуем…
Для утреннего кофе Анюта накрыла маленький столик, уютно расположившийся под грушевыми толстыми ветками. Старое это дерево почему–то ни у кого не поднималась рука срубить, хоть и не плодоносило оно давно. Будто было оно долгие годы членом их семьи, старым, мудрым и заслуженно–дорогим. Умывшись, Тина села за стол, с наслаждением вдохнула в себя терпкий кофейный дух, сделала первый обжигающий глоток. Хорошо… Подумалось ей вдруг, что и в этой как раз утренней чашке кофе есть своя жизненная минута счастья, только поймать ее да прочувствовать надо. А дальше они сами собой пойдут, минуты эти, одна за другой. Дай им только волю…
— Мам, ты хотела про папу рассказать! — тихо напомнила ей Анюта, усаживая Сонечку в раскинутый неподалеку детский манежик.
— Я помню, дочка. Помню. Не знаю вот, с чего и начать, чтоб ты поняла меня правильно. Начну, пожалуй, с Митеньки…
На первых порах тяжеловато Тине дались ее добровольно взятые по отношению к племяннику постоянные материнские обязанности. Неспокойным малыш был, ночами не спал, все плакал. А что делать - на искусственном питании особым младенческим здоровьем не разживешься. Тина с ног сбивалась, но с рук Митеньку не спускала – жалко было мальчишку. Так и кружила с ним ночами по дому. Только положит в кроватку – он тут же криком заходится…
Алеша приходил вечерами с работы уставший, серый, несчастный весь. Иногда и сильно выпивши… Тина его не ругала – некогда было, да и жалко. О Мисюсь они больше не вспоминали. Словно не было у них никогда беспокойной младшей сестренки. И об Антоне Тина изо всех сил старалась не вспоминать. Хотя и ёкало сердце каждый раз, когда мимо ворот вдруг белый «Москвич» проезжал, или мужчина какой похожий проходил мимо дома… И снился он ей часто. Иногда так крепко снился, что, просыпаясь от Митенькиного плача, она в первую секунду не могла понять, где и находится. А когда понимала, тут же хотелось соскочить, схватить в охапку Митеньку да бежать на вокзал к поезду. Но во вторую уже секунду порыв этот сам по себе угасал. Потому что непременно виделась ей во вторую эту секунду Мисюсь с округлившимся уже животом, и будто тоже сам по себе включался в голове некий счетчик - два месяца да плюс еще три месяца, итого уже пять месяцев Антонову ребеночку будет… Вздохнув, она улыбалась сама себе грустно и, пока шла к Митенькиной кроватке, старалась грустную эту улыбку с лица убрать побыстрее. Ни к чему Митеньке ее видеть. И чувствовать ее грусть–печаль тоже ни к чему…
