— Э-э-э, Федор, вы там как? — Еще один хоть и незнакомый, но совершенно ангелоподобный голос раздался над моей головушкой, и Федор Степанович нехотя слез с моей персоны, дав и мне возможность по меньшей мере сесть…
— О'кей, — не замедлил отозваться мой телохранитель…
Мы действительно находились в гаражном тупике. Вот только безлюдным назвать его в данный момент было никак нельзя! Скорее наоборот: от пятнистых одежд заполнивших тупик добрых молодцев буквально пестрило в глазах. Что касается вражьей машины, она тоже находилась в зоне моей видимости, но в каком виде! Выхлестанные стекла, скошенный набок, судя по всему, из-за простреленного колеса кузов со свежими вмятинами на еще недавно нагло сверкавших боках… Но самое главное, конечно, ее пассажиры. К сожалению, рассмотреть их лица мне так и не довелось: оба — а их оказалось двое — лежали рядом со своим искалеченным джипом, скованные наручниками, под прицелом двух автоматов.
Впрочем, честное слово, ни тогда, ни после я ни одной секунды не жалела, что мне так и не удалось взглянуть на своих возможных убийц… С моей впечатлительностью я вполне могла хлопнуться в обморок второй раз подряд, и это, чего доброго, могло стать моей вновь приобретенной дурной привычкой. Наверное, Фрэд тоже понял, что меня пора отсюда увозить, тем более что наш «москвичонок» каким-то чудом в перестрелке абсолютно не пострадал. Переговорив о чем-то с одним из пятнистых ребят, Федор поспешно вернулся ко мне и, подняв меня, наконец, на ноги, впихнул в машину.
— Что это было?! — Разумеется, именно таким оказался мой первый вопрос, едва я в очередной раз оправилась от очередного шока. Между прочим, когда эти самые шоки следуют с такой частотой, как у меня, времени с каждым разом на то, чтобы вернуться к реальности, требуется все меньше и меньше… — Я тебя спрашиваю или нет?!
— Ничего особенного, — пробормотал нехотя мой спаситель. — Просто позвонил знакомым ребятам из спецназа, которые у меня в секции занимались. Попросил устроить на всякий случай засаду… Удачно вышло!
— Удачно?! — Я едва не задохнулась от возмущения. — Превратил меня в объект своей охраны, в подсадную утку и еще называешь это удачей? А если бы мы сюда, в засаду эту твою, не успели?!
Моей ярости и возмущению не было предела! Особенно меня выводило из себя то спокойствие, с которым Фрэд прореагировал на мое естественное волнение.
— Успели же! — как ни в чем не бывало пожал он плечами, внимательно глядя на дорогу.
— Да?! — завопила я. — А если бы твоя развалюха подвела? Что тогда?
Фрэд слегка притормозил на повороте и одарил меня сияющей улыбкой, весьма странно смотревшейся на перепачканном и, как я только что заметила, еще и оцарапанном лице.
— Да не волнуйся ты так, — посоветовал этот наглец. — Мой «москвичонок» двух джипов стоит: если хочешь знать, моторчик у него не родной, а адаптированный мерсовский…
Еще раз взглянув на его чумазую физиономию, я махнула рукой. Поколебать спокойствие и уверенность отважного телохранителя у меня было столько же шансов, сколько у плети перешибить обух. Кроме того, меня отвлекли сразу две мысли: первая — о том, как выгляжу я сама после этакого побоища. Вторая — происхождение Фрэдовой царапины: неужели его все-таки задела пуля и это — самое настоящее ранение, полученное им при спасении моей жизни?!
Минутой позже меня постигло глубокое разочарование. Можно было подумать, что Федор Степанович читает мои мысли, потому что, развернув свой омерседесенный «москвичонок» в сторону центра, вздохнул:
— Поехали домой, умываться и переодеваться. Заодно заклею царапину, которой ваша милость наградила своего спасителя…
Рабочий день в редакции завершился. Для Любочки Вышинской это, по ее глубокому убеждению, был к тому же еще и самый ужасный день в ее жизни. Хотя накануне, дотащившись до дома и взглянув на себя в зеркало, она думала, что самое страшное уже свершилось и ничего худшего произойти с ней не может. Но черная полоса оказалась гораздо чернее Любочкиного воображения.
Мало того что каким-то волшебным образом интервью, которое просто не могло быть написано, легло на стол Эфроима, так еще и за везучей Лизкой Голубевой, несмотря на ее изодранную ведьмиными когтями задницу, зашел красавчик, точно срисованный с самых смелых Любочкиных грез о будущем счастье… Самое ужасное, что и сегодня девушке так же, как вчера, впервые за многие годы не сочинялось.
Магические советы, которые она обязалась сдать к концу рабочего дня, так и не родились. К счастью, опьяненный исполнением своей заветной мечты Эфроим, видимо, начисто забыл о них. А Василий, который должен был начать рисовать полосы следующего номера, разумеется, помнил. И посмел отчитать Любочку за то, что рисовать ему из-за нее на шестой полосе ввиду отсутствия материала нечего… Какое унижение! Особенно если учесть, что бестактный ответсек произнес обличительный монолог при всех, включая дуру-Ниночку…
Впрочем, единственное, что более или менее могло скрасить сегодняшний день, как раз касалось Лариски и Голубевой. Судя по их физиономиям, они наконец-то поцапались, впервые на Любочкиной памяти.
Любочка вздохнула, огляделась по сторонам и, убедившись, что всех ее коллег словно помелом вымело и в редакции она осталась одна-одинешенька, повертелась на стуле. И, наверное, в сотый раз за день с ненавистью посмотрела на свою допотопную пишущую машинку. Жадный Эфроим не желал раскошеливаться на персональные компьютеры для сотрудников. А поскольку новых пишущих машинок в городе давно уже не продавали, а может, и вовсе перестали выпускать, раздобыл где-то списанные. Любочке досталась видавшая виды «Москва» с постоянно застревающими в воздухе рычажками и дурной привычкой у буквы «е» подчеркивать себя то сверху, то снизу. В данный момент в каретке «Москвы» торчал практически чистый лист бумаги с одной-единственной, уже знакомой нам фразой про полнолуние. Ничего новенького добавить к ней за прошедшие сутки Любочка Вышинская так и не сумела.
Комната, в которой каким-то чудом умещались все сотрудники редакции, находилась в нижнем полуподвальном этаже особнячка и была оснащена всего двумя маленькими, как у деревенской избы, окнами и двумя лампами дневного света. Лампы включались редко и исключительно начиная с глубокой осени, когда уже после обеда стремительно сгущающийся полумрак не позволял работать. Включать их не хотелось вовсе не из соображений экономии. А по той причине, что оба допотопных светильника не столько светили, сколько трещали, издавая противное жужжание, действующее на нервы даже таким спокойным и добродушным людям, как Саша Соколов. Что же говорить о людях творческих, и без того нервных?
