Ознакомительная версия.
А может, родная, я — сумасшедший? Может, мне не надо так сильно любить Тебя? Лес редеет. Я вылетаю на лыжах на просеку. Вижу вдали белые холмы. Через мгновенье, если это правда и повозка с Тобою внутри придет, на белизне должна появиться Ты. Стою, жду. Отираю со лба пот рукавицей. Господи, жарко как. Затишье на Зимней Войне. Птицы поют. Красногрудые зимние птицы. Они меня веселят, утешают. Ты не идешь. Ты не едешь. Тебя нет на белых холмах, на серебряных тропах.
Сколько можно стоять и ждать?!
К черту.
Если рвануть с откоса вниз и подставить лыжную палку напротив груди, в подреберье, она пропорет брюшину насквозь, вколется прямо в печень.
Тогда прилетайте, снегири и сойки, клюйте кровавый сладкий комок. Прилетай, снежный орел. Приходи, тигр из Тахэ. Я — ваша еда. Я — ваше питье. Я — ваше спасенье суровой зимой, пропитанье и благо. Чья-то смерть всегда — благо для другого.
Может, Ты мне — еда, и я умру с голоду без Тебя, и я истощаю и иссохну, если не буду припадать к Тебе, и мне лишь кусочек Тебя надобно, лишь глоток, чтоб в безводной пустыне не отдать душу Богу?! Может, я всего лишь голодный, и ты хлеб мой, и ты пирог мой, и ты рыба моя, печенная в костре, и я жадно осязаю Тебя и нюхаю Тебя, и поглощенье Тебя священно для меня, и я крещусь, прежде чем пригубить, причаститься Тебя?! Неужели так все просто? Неужели я — умирающий, кто не выживет без Твоей пищи? Дай мне свой Дух. Приобщи меня аскезе и отказу. Поцелуй меня холодными, улыбающимися, изогнутыми в виде лука губами.
Я не голодный тигр. Я хочу дать Тебе себя. Влить себя — в Тебя; чтобы Ты, Ты насытилась мною; чтобы Ты зачала, понесла и родила. Пусть сочтены дни и моей крепости, и моей эскадры. Пусть я жду своей участи в белой, безмолвной гавани. Пусть мои адмиралы съехали на береговые квартиры. Флаг с изображеньем Солнца, то есть — Тебя, взвивается над моей Белой Горой, и Белый Волк воет, воет, подняв морду в зенит, воет прямо в небесный купол, воет по утопшему в ледяном озере Небесному Граду. Я натягиваю веревку сильнее, поднимая на морозе Твой флаг.
Повозка пришла — я вижу отсюда, издалека.
Тебя нет.
Еще один сверкающий день.
Еще один день сверкающей нестерпимо, ясной любви к Тебе.
Я скренился до кнехтов. Я запылал костром. Я не вообразил бы такого и в помрачении рассудка. Я требую выхода в море. В ледяные волны. Если броненосец не может стрелять по горе, он должен удалиться от берега и с пользой израсходовать снаряды.
— Мелхола, гляди. Этих двоих нынче в джонке нашли.
— Где?
— Их прибило к берегу неподалеку от Хэтатимаро. Гляди, какие тощие. Изголодались.
— Да уж, голодные. Без сознанья. Как еще продержались.
— Да, выжили. Счастлив их Бог.
— Как ты думаешь, кто они?
— Пес их знает. Должно быть, нищие.
— А если нищие, толку ли тогда с ними возиться?
— Совесть меня заест. Неси таз. Обмоем их. Влей ему в рот каплю сакэ.
— И ей тоже?
— Ей вставь в зубы кальян. Она быстрей очнется, если сделает пару-тройку хороших вдохов. Баб спиртное только усыпляет.
— Эй, мужик! На твоих ребрах можно играть, как на ксилофоне. Ну, давай, давай, глотай сакэ! Плюешь?! Не в нос?! Что башкой мотаешь?!
— Девка закашлялась. Живая.
— А память у них точно отшибло. Если не емши долго, память как отрезает. Потом она прорастает медленно, как трава. Эй ты, девчонка, как зовут тебя?!
— Не кричи ей в ухо, Вирсавия-сан, оглохнет!
— Мужик шевелится. Головой мотает. Давай, бери его за ноги, а я под мышки, оттащим от двери!
— Боишься, продует его?
— Кто войдет — упадет через него. Об кости его зацепится и растянется. Хватит глупые слова говорить! Лучше принеси два верблюжьих одеяла и две циновки! И Распятье им в изголовье.
— Почему ты решила, что они христиане?
— Ты остолопка. Не видишь, у них обоих крестики меж ключиц.
— Ой, и правда!
— Мелхола всегда говорит правду. А отца, что привез нас и бросил на этих клятых Островах, я бы убила.
— Ой, не говори так. Небо накажет тебя. — А его не накажет?! А этих злобных тварей, кто развязал Зимнюю Войну, не накажет?!
— Они оба дрожат, им холодно, знаешь что, неси-ка сюда еще мою шубку… положим их рядом, укроем их вместе, пусть спят… эй вы, люди, кончайте спать, в море отдохнули будь здоров, накачались на волнах в джонке…
— …спасибо, лодочка не дырявой оказалась…
Сенагон Фудзивара поблагодарил своих прислужниц, Вирсавию-сан и Мелхолу-сан, за добычу. Два живых иностранца, да еще русские — из страны, с коей Ямато вела кровопролитную и славную войну. Лежа на рисовых циновках, в бреду, они кричали нечто по-русски. Они протягивали руки друг другу, хватались друг за друга, вцеплялись друг другу в плечи, в одежду, ловили воздух ртами, как вытащенные из глубины рыбы. Фудзивара пожалел их. Когда они очухались и продрали глаза, он велел кормить их лучшими яствами. Повара расстарались. Через неделю скелеты приняли человеческий вид.
Русские люди были слишком слабы еще, чтобы передвигаться; они лежали на циновках, туманно глядели друг на друга. Сенагон велел разлучить мужчину с женщиной. У них не спрашивали их имен. Пришли воины в коротких красных кимоно, схватили мужчину, оттащили прочь. Плачущую женщину подняли с циновки, подхватили под локти, повели в покои наложниц Фудзивары.
У порога она обернулась. Большие, чуть раскосые глаза ее выразили такое недоуменье, страданье, любовь и крик, что видавшие виды воины отшатнулись, как при виде ударившей близко молнии, и едва не заслонили лица ладонями.
— Скажи мне, ты лазутчик?
— Если бы я был шпионом, уважаемый сенагон, я бы не церемонился, чтобы быстрее заработать почетный удар вашим самурайским четырехгранным мечом.
— Только сумасшедший или очень хорошо, в традициях, воспитанный человек может желать себе скорейшей смерти.
— Значит, я воспитан так же, как ваши камикадзе.
— Я бы хотел иметь при себе такого храброго воина, как ты.
— Я никогда не служил никому, кроме моего Царя, моей Родины и моего Бога.
— Похвально, солдат.
— Я не солдат. Я матрос.
— Я узнал хоть что-нибудь. Итак, ты моряк.
— Да, ваша светлость, моряк.
— Ты титулуешь меня, но я не ваш русский князь. Сенагон много выше князя.
— Вы ничего плохого не сделаете с женщиной, что была со мной в лодке?
— Почему ты о ней так беспокоишься? Она жена тебе?
— Она мне больше чем жена.
Молчанье летало меж них яркими, невесомыми огромными бабочками.
Сенагон протянул руку.
— Видишь, сколько шрамов?
Ознакомительная версия.
