— Ну и посмотри, к чему это привело!
— Это привело к тому, что ему досталась я, — напомнила Мабри с тонкой улыбкой. — И ты, между прочим.
— Еще те подарочки, — вздохнула Кэссиди, борясь с нарастающими страхом и тревогой. — Не забудь еще про Ричарда Тьернана. И все-таки не могу понять, хоть убей, почему он придает этой книге такое значение?
— Он хочет уйти, оставшись легендой. Ты сама знаешь, что после «Выхода сатаны» из-под его пера не появился ни один шедевр. Шон и сам это понимает, только признать не хочет. Да, и другие его книги продавались потом неплохо, хотя две последние так и не оправдали расходов на публикацию. Вот почему, Кэссиди, я думаю, что он не смерти боится, а забвения. Самое дорогое для него его талант и репутация…
— И тем не менее он готов поставить ее на карту ради какой-то дешевой сенсации.
Мабри вновь покачала головой:
— Он пишет вовсе не то, что ты думаешь.
Кэссиди в отчаянии всплеснула руками.
— Тогда как, черт побери, я могу ему помочь, если даже понятия не имею, о чем его книга? — удрученно воскликнула она.
— О Ричарде Тьернане, — ответила Мабри. Кэссиди глубоко вздохнула, сердце вдруг бешено заколотилось.
— Нет, Мабри, я не могу здесь оставаться. Только не Тьернан. Я… Он меня пугает.
— Думаешь, все-таки он их убил? — спросила Мабри. — Или боишься, что он замыслил убить тебя?
Кэссиди поморщилась.
— В твоих устах это звучит нелепо, почти комично. Нет, я не боюсь, что он замыслил меня убить. Дело совсем в другом. Он чего-то от меня добивается, Мабри. Чего-то страшно важного, но я никак не могу взять в толк, чего именно. И это меня пугает.
— Мне казалось, ты никогда не страдала избытком воображения, — заметила Мабри.
— Я, между прочим, дочь своего отца, — напомнила Кэссиди, криво улыбнувшись.
— Но почему бы не спросить его в лоб и покончить со своими страхами?
— Ты думаешь, он скажет? Это просто смешно!
— Как, ну скажи, как я могу задержать тебя у нас? — спросила Мабри.
— Ничего не получится, — твердо ответила Кэссиди. — Я уже давно приучилась принимать решений самостоятельно, в противном случае мои дражайшие родители давно сожрали бы меня с потрохами. Ради Шона я готова на все, но только не ценой собственной жизни. Я приеду, когда здесь не будет Ричарда, а пока я должна привести нервы в порядок. Я хочу жить и давно отринула прошлое. В Балтиморе у меня спокойная и размеренная жизнь, и я не хочу с ней расставаться.
Мабри откинулась на спинку стула и тяжело вздохнула.
— Что ж, будь по-твоему, — отрешенно сказала она. — Я провожу тебя к поезду.
Кэссиди не ответила. Как все, казалось бы, просто. Бежать, оставив все позади. Она уедет в Балтимор, выкинет из головы эту историю, навсегда позабудет о существовании Ричарда Тьернана. В конце концов, желтую прессу она не читает, да и телевизор почти никогда не смотрит. Скорее всего даже не узнает о его казни.
Казнь! Слово это, как кислотой, пробуравило ее мозг, а потом и сердце. Подняв голову, она встретила понимающий и участливый взгляд синих глаз Мабри.
— Никуда я не поеду, — пробормотала она, вздыхая.
Мабри еле заметно улыбнулась:
— Знаю, милая. Я в тебе не сомневалась.
Как ни старалась Кэссиди уснуть, сна не было ни в одном глазу. Бессонница стала мучить ее с тех самых пор, как она совершила роковую ошибку, согласившись приехать в Нью-Йорк. Самый факт проживания под одной крышей с осужденным убийцей мог лишить сна и человека с более крепкими нервами. После треволнений прошедшего дня вообще удивительно, как она не сошла с ума и не сидит голая в углу, пуская слюни и бессвязно лопоча.
Кэссиди повернулась на бок и, прищурившись, кинула взгляд на настенные часы. Мабри, вероятно, решила, что они как нельзя кстати подойдут к кладбищенскому убранству ее спальни. Без четверти три. Тихо. Даже извечно шумная Парк-авеню за окном, занавешенным тяжелыми бархатными шторами, казалось, вымерла.
Кэссиди до сих пор не верилось, что Шон и вправду умирает. Когда они с Мабри вернулись домой из бара, Шон дремал в своем кабинете, и Кэссиди, остановившись в дверях, пригляделась к отцу, едва ли не впервые заметив набухшие под его глазами сизые мешки, поседевшие волосы и какую-то трогательную уязвимость, в обычное время замаскированную кипучей энергией и неподражаемой живостью его мощной и стойкой личности. Чем дольше разглядывала его Кэссиди, тем сильнее убеждалась: Мабри сказала правду, Шон умирал.
И еще она знала, что не должна говорить с ним об этом. Шон хотел сохранить свою болезнь в тайне; по крайней мере — от тех, кто его любил. А почему, одному богу известно. Возможно, ему приятно было считать себя всемогущим и несокрушимым. Либо привычно проявлять мальчишескую удаль и позерство.
Нет, не могла она бросить отца. Не могла даже переселиться в какой-нибудь отель, чтобы отгородиться от посягательств Ричарда Тьернана. Шон устроит скандал, поскольку понять причину ее бегства не сможет, а сама она объяснить не посмеет. Да и не захочет, не то настроение. Нет, что бы ни случилось, она останется с Шоном до конца. Даже приставь ей Ричард нож к горлу, она больного отца не бросит. Да, она обустроила собственную жизнь, сделала ее спокойной и независимой, но перед лицом надвигающейся смерти Шона все это меркло и отходило на второй план. Как ни пыталась, в свое время Кэссиди, ей не удалось спасти родительский брак, как не удалось и сделать из Шона человека, которым она хотела бы его видеть. Вот и сейчас ей не удастся спасти его от неминуемой смерти, однако она хотя бы сделает все, от нее зависящее, чтобы уход его был возможно более мирным. Да и свою совесть заодно облегчит.
Но все это станет возможным только в том случае, если Ричард Тьернан перестанет ее преследовать.
Кэссиди выбралась из постели и зажгла свет, слишком тусклый, чтобы можно было читать. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она оделась, натянув на себя белье, свободную тенниску, спортивные брюки, рубашку навыпуск, а поверх всего еще и толстый свитер. Ей сразу стало жарко, к тому же многослойная, как у капустного кочана, одежда делала пропорции ее и без того пышной фигуры совсем уж рубенсовскими, но Кэссиди это ничуть не волновало. Раз уж она приняла твердое решение не бросать отца в беде, а при этом и самой остаться в живых, необходимо раз и навсегда объясниться с Ричардом Тьернаном. Кое-что ему втолковать. И как бы ни было глупо и нелепо делать это глубокой ночью, но терять времени Кэссиди не собиралась.
Босиком она бесшумно прокралась в самый конец длинного коридора, где располагалась бывшая спальня ее брата. Шла она быстро и решительно, понимая, что в противном случае неминуемо струсит и повернет вспять. Если она не объяснится с Ричардом Тьернаном сейчас, то потом уже никогда не решится на этот шаг. У всякого в жизни бывают, наверное, минуты, когда под покровом ночи обнажаются нервы, отметается всякая напускная мишура и наступает озарение. Кэссиди показалось, что ее час пробил, и она не стала утруждать себя попытками хоть как-то обдумать свои действия.
