К тому же в его жизни тоже возникли перемены: на броненосец прислали нового военврача 2-го класса, Арро, а Моризо предстояло организовать в порту Одессы госпиталь для французского контингента войск.
— Себастьян, я тебя прошу, — сказал Моризо, — пока новый врач не освоится – помоги ему.
Себастьян покорежился, но, после уговоров Моризо, согласился, выдавив у него обещание, что по приходу в Одессу он выпишет санитара к себе. Моризо ознакомил молодого врача с лазаретом, передал наличные медикаменты и теперь до Одессы имел возможность прохлаждаться или дрыхнуть.
Что он и сделал, завалившись в кровать, с чистой совестью и ясной головой погружаясь в сон. Разбудили его гулкие звуки беготни и щелканье железных механизмов, а когда протрубил горнист, Моризо понял, что корабль отправляется в плавание. Зажигая свет, Моризо потянулся, и принялся одеваться, пребывая все в том же счастливом состоянии ничегонеделания.
Когда он вышел на палубу, то его взору открылась оба берега пролива Босфор, расположенные на расстоянии мили друг от друга. «Мирабо» медленно пробирался по проливу, напоминая о своей мощи и словно предупреждая население турецкой столицы, что его огромные пушки в одно мгновение превратят мирные дома в пыль.
Сырая погода наводила тоску от вида близких берегов, которые казались холодными и неприветливыми. Хотелось спуститься в каюту, в которой теплей, чем на воздухе, но Моризо упрямо пялился в берега, пытаясь найти восточную изюминку, которую хотелось бы запомнить.
Но, видимо, его негативное настроение отторгало всякую мысль о красоте окружающего пространства, вызывая в памяти нелестные ассоциации. Наконец, берега расступились, и белый Румелийский маяк едва мог увидеть в тумане своего побратима – Анатолийский маяк на правом берегу Босфора. Броненосец издал пронзительный гудок, словно прощаясь с Константинополем и, выровняв курс, взял направление на Одессу.
***
Даша проснулась оттого, что поезд остановился, и какая-то лошадь тревожно заржала. Поднявшись на ноги она, не побоявшись лошадей, пробралась к окошку и выглянула в него. Они стояли на какой-то станции, на дальних путях от вокзала, который оказался красивым, с большими стеклянными окнами, выполненными арками. Самая большая арка блестела стеклом на правой стороне вокзала, где находился вход. Возле перрона на двух рельсах крепился высокий фонарь, который, почему-то, светил днём.
— Что там? — довольно потягиваясь, спросила Вера, выныривая из сена.
— Какая-то станции, — ответила Даша, пытаясь разобрать, что написано на здании. Наконец прочитала и сообщила: — Синельниково.
— Как Синельниково? — вскочил Семён, вытряхивая сено из волос.
— Мы что, проспали? — спросила Даша и по виду Семёна поняла, что да, отчего её обуяла веселость, и она засмеялась. Вера, не разделяя игривое настроение Даши, тревожно спросила: — Чем это нам грозит?
— Возвращаться придётся, — сказал Семён, а Даше, видимо от сотрясения организма смехом, ужасно захотелось в туалет и она, покраснев, запрыгала и спросила Семёна:
— Ты не можешь открыть дверь?
— Я тоже хочу, — поняла Вера, и Семён попытался отодвинуть дверь, но она не поддавалась. Он принялся колотить в неё, пока не услышал шаги по гравию, и дверь, щелкнув засовом, ушла в сторону.
Солдат с винтовкой уставился на них и спросил:
— Что вы здесь делаете?
Вероятно, того солдата, что их пустил в вагон, сменили, поэтому Семён сказал:
— Прости, дружок, замёрзли и залезли погреться.
— Что здесь происходит? — раздался голос и появился невысокий мужчина лет тридцати в высокой белой папахе, из-под которой выбивались непокорные кудри. Явно ручной работы короткая шинель, опоясанная ремнями, ладно сидела на его крепкой фигуре. Маленькие прищуренные глаза мужчины остро рассматривали Дашу и Веру, пока не остановились на Семёне.
— Монашек отпустить, а этого в расход – и только, — произнёс мужчина и несколько человек его окружающих весело ухмыльнулись.
— А на кулачках один на один – слабо? — спросил Семён, спрыгивая с вагона и становясь в стойку.
— Батько, дай я его пристрелю? — сказал морячок с кольтом, выходя вперёд.
— Погоди, — остановил его «батько», снял шинель и бросил папаху на землю. Его волосы растрепались, и он, пригладив их, стал, широко расставив ноги.
Их окружили кольцом, а Вера и Даша так и остались в вагоне. Бойцы танцевали минут десять, обмениваясь ударами, и зрителям стало скучно ввиду их военного паритета. Вероятно, Семён расслабился и потерял бдительность, так как его соперник, казалось бы, совсем не собранный, неожиданно и резко махнул кулаком и Семён, как подкошенный, упал. Вера бросилась к нему, но её отстранили и забросили Семёна в вагон.
— Присмотри за ним, — сказал матросу победитель, поднимая свою папаху и одевая шинель. Семён скоро очухался, но не рыпался, глядя на матроса, поигрывающего револьвером. Сёстры сходили на вокзал, набрали воды и купили каких-то булочек, а поезд всё ещё стоял. Они хотели забраться в вагон, но Семён их остановил:
— Уходите.
— Пусть едут, — отозвался матрос и масленым взглядом прошёлся по фигурам «монашек». Сёстры забрались и Вера, к неудовольствию Семёна, села возле него. Наконец, раздался гудок паровоза, и застучали колёса, увозя вагоны за пределы станции. Дальше, простиралась только степь.
— Тебе повезло, что батька тебя не убил, — сказал матрос, снисходительно глядя на Семёна, — потому как у него рука тяжёлая.
— Какой «батька»? — не поняла Вера.
— Батько Махно, — объяснил матрос и удивлённо спросил: — Вы что, не знали?
— Откуда нам, — подала голос Даша.
— Не язви, а то не посмотрю, что монашка, — огрызнулся матрос и добавил: — Меня зовут Феодосий Щусь.
Феодосий Щусь, несмотря на лёгкий мороз, носил матросскую бескозырку, а его красивую фигуру украшал гусарский костюм, весь опутанный ремнями. На поясе висела вычурная старинная сабля и не менее стильный кавказский кинжал, а револьвер Кольта он засунул за пояс.
Его красивое лицо всегда оставалось слегка надменным, словно общение с ним сродни царской ласки, и весь его вид настырно отдавал театральностью. Видя, что на него никто не обращает внимания, Феодосий непроизвольно зевнул, и ему стало скучно, отчего он прислонился к стенке вагона и закрыл глаза.
— Не вздумайте рыпнуться, — предупредил он из-под бескозырки и объяснил: — Я вам не Нестор Махно, придушу сразу и без сожаления.
Впрочем, ехали недолго.
Поезд остановился на какой-то станции и вагоны сразу же освободили от лошадей, которых связали верёвками в пары и погнали вдоль дороги. Веру и Семёна посадили в тачанку к Нестору Махно, а Даше пришлось ехать с матросом Щусем, который сразу же вырвался вперёд, несомненно, бравируя перед ней. Несмотря на красоту Феодосия, он вовсе не нравился Даше, в особенности его напыщенность и самолюбование. «Нарцисс», — подумала она и улыбнулась. Моряк, оглянувшись, решил, что она улыбается ему.
