Не удивительно, что она сморщилась и отвернулась. И все-таки интересно, какие у нее губы. На вкус такие же поджатые или мягкие и нежные, как она сама.
Откуда вообще она появилась и почему ведет себя так, как будто имеет право мне грубить и учить меня жизни?
Падаю на спину, долго-долго рассматривая люстру. Она… Она ведь даже не красивая. То есть, может, в ней что-то и есть. Что-то изысканное, как в запыленной вазе, про которую забыли. Антиквариат, который стоит бешеных денег. Да, в ней есть свой класс. Гордость, которая не позволяет мне сказать ей грубое: «На колени и открой рот». А еще в ней есть что-то знакомое.
Все-таки хреново, что она блондинка.
Стараюсь подняться, особо не работая мышцами ног, поднимаю перевёрнутую коляску и усаживаюсь в нее.
Еду к себе в комнату, кое-как принимаю душ.
В зеркало смотрю всего пару мгновений. Возникает мысль даже взять расческу и пройтись по патлам, что отросли за последние несколько лет, но с чего бы вдруг.
Делаю хвост и чищу зубы.
Потом долго смотрю на свой в хлам помятый гардероб. В комнату никого не пускаю. А когда нужно надеть костюм в офис на очередное собрание, просто заказываю новый. Вон они уже кучкой валяются на полу. Беру не самую грязную футболку. Сначала пытался найти чистую, но понял, что это как найти воду в пустыне. То есть возможно, если знать где, а где – я не знаю.
Натягиваю брюки через новые муки боли, проклиная врачей, которые не могут понять, как унять эту агонию. Твари. Только деньги мои нужны. Пытаюсь разобраться в себе.
Почему я вообще задумался о чистоте одежды.
Выкатываюсь в коридор и проезжаю мимо лестницы. Не хожу наверх. Там комнаты сестры, матери, отца, моя старая.
Там как склеп и ходить туда, как побывать на кладбище, где нет только моей сестры.
Она катается по Европе за мой счет. Главное, что больше не работает проституткой. Надеюсь.
Перед столовой слышу смех и застываю. В груди образуется теплый шар, и становится почти больно. Это с кем она смеется… так?
Закатываюсь внутрь и вижу, что она убирает тарелку Генриха, который корчит рожу. Да, он часто ест со мной, но это моя столовая. Мой повар. И смеяться она должна так только со мной. Но, конечно, заметив меня, веселиться она перестала.
Дрянь. Выкинуть ее из дома. Оскорбить. Поиметь бы… Не была бы блондинкой.
– Вы работать пришли или ржать? – смотрю на водителя, но тот спокойно допивает чай. Он тоже продержался дольше всех, потому что умеет мне ответить. Умеет побороть мой гнев иронией.
– Лично я пришел пожрать, ну а поржать это святое. Тем более поднимает настроение. Попробуйте, Харитон Геннадьевич.
– Я попробую тебя уволить прямо сейчас.
– И сдохните с голода. Все было просто замечательно вкусно. Еще никогда в этом доме не было такого повара. Такой женщины, – этот хмырь целует ей руку. А меня уже потряхивать начинает.
– Иди помой машину.
– Она чистая…
– Тогда протри от пыли! Вылижи! Можешь на нее поссать! Выйди, я сказал! – разорался я, не сдерживаясь, а когда он ушел, сел за стол и как ни в чем не бывало стал есть рисовую кашу.
Обыкновенную рисовую кашу.
Густую, наваристую, сдобренную маслом, сахаром и смесью свежих ягод. Я вообще забыл, когда ел что-либо подобное.
Она смотрела, пока я ел, но решила уйти, но я заколебался находиться один.
– Вы сказали, что это будет самый вкусный завтрак в моей жизни. Но рисовая каша не тянет на кулинарный шедевр. Это просто… Каша.
Она молчит, словно ждет чего-то.
– Принеси еще.
– Конечно, – усмехается она и уходит, а я тру лицо, пытаясь понять, как вообще вляпался в обычного повара. Нищебродку. Не самую красивую. Еще и блондинку. Но отрицать бессмысленно, я хочу увидеть ее без одежды.
Она ставит передо мной тарелку и снова хочет уйти, а я руку ее хватаю. Запястье тоненькое сжимаю, чувствуя, как под почти прозрачной кожей бьется учащенный пульс. Поглаживаю большим пальцем тыльную сторону ладони, не давая вырваться. Хочу сказать о своих желаниях, но понимаю, что даже имени ее не знаю.
– Отпустите.
– Как тебя зовут?
– Э… – она мешкается, но потом спокойно отвечает. – Ева.
Руку вырывает и внимательно смотрит, словно ждет, что я что-то сделаю. Словно узнаю ее. Становится даже неудобно, потому что я не понимаю, что таится на дне ее ледяных глаза. Откуда там столько неприятия, ведь мы познакомились только что.
– Больше не трогайте меня, – требует она, и это раздражает. Ненавижу, когда мной командуют.
– Это мой дом, здесь я трогаю все, что хочу, – говорю вслед этому видению и возвращаюсь к каше.
Ева.
Надо же.
Та самая, которая повела Адама по дорожке разврата. И даже если это всего лишь миф, а человек произошел от обезьяны, то имя Ева всегда будет ассоциироваться с грехом. Сладким, похожим на хмель – грехом.
И будь я священником, меня бы уже сожги за мысли насчет этой старомодной грешницы. Ей не идет эта юбка. И не идет вязанная кофта. На ее тонкую фигуру подошел бы белый, брючный костюм.
Смотрю в сторону кухни и сам решаю отнести тарелку. Даже не отрицаю желание увидеть ее перед тем, как снова окунусь в работу и забуду о реальности. Создавать целые миры порой отнимает много сил.
Заезжаю и вижу ее загружающей посуду в посудомойку. Она наклонилась, и я наблюдаю, как натянулась ее юбка, как свисают ее серебряные волосы. Светлые. Такой оттенок нереальный.
– Ты не хочешь покрасить волосы в темный? Мне больше нравятся брюнетки.
Она чуть не роняет тарелку, смотрит через плечо, осматривая меня, и усмехается.
– А вы не хотите стать нормальным? Мне нравятся адекватные работодатели.
Эта выскочка поднимается и выкладывает на стол продукты для приготовления обеда. Капуста, свекла, квадратный кусок красного мяса. Она борщ собралась готовить?
– Кто дал вам право разговаривать со мной в таком тоне? Вам не кажется, что для нищебродки вы слишком борзая.
– Для нищебродки вы тратите на меня слишком много своего бесценного времени. Идите работать, – она ловко орудует ножом, и я на мгновение застываю, наблюдая за мышцами тонких руку. За пальцами, что мягко, но крепко держат нож.
Она меня раздражает, бесит откровенно своим командным тоном, но мысль, что эти руки могут ко мне прикоснуться, как они могут сжимать, уводит воображение гораздо ниже пояса. Не остается никаких романтических желаний, лишь грязные настолько, что руки
