Родной дом. Предмет гордости и источник сердечной боли.
Когда-то Датч купил этот дом вместе с лесистым участком в три акра[3] для своей жены, твердо уверенный, что Доминик полюбит это место так же, как и он сам. Но с той самой минуты, как она увидела грубую бревенчатую кладку и открытые потолочные балки, Доминик всей душой возненавидела их новый дом и все, что было с ним связано. Холодным, оценивающим взглядом она окинула дубовую обшивку стен, простой деревянный настил пола и двускатный потолок. Потом потрогала вырезанные вручную деревянные перила лестницы, каждый столбик которых изображал какое-нибудь полуфантастическое животное, и ее тонкие ноздри раздулись, словно она вдруг почувствовала дурной запах.
– Ты купил это для меня! – спросила она. Ее голос, полный жестокого разочарования, эхом прокатился по громадному холлу, напоминающему пещеру. – Это... это уродство?
Четырехлетняя Миранда, уже тогда вылитая мать, с опаской огляделась вокруг, словно ожидая появления привидений, гоблинов и других чудовищ.
– Я полагаю, это считается произведением искусства? – Доминик брезгливо указала длинным пальцем на самый нижний столбик перил, изображавший лосося.
– Да.
– Ради всего святого, Бенедикт, зачем? Что на тебя нашло? Зачем ты купил это?
Нехорошее предчувствие закралось в сердце Датча. Он развел руками:
– Это для тебя и для девочек.
– Для нас? В этой дыре? В этом захолустье? Вдали от моих друзей?
Доминик пересекла холл и направилась в гостиную со сводчатым потолком и тремя канделябрами из перекрещивающихся оленьих рогов; ее каблуки негодующе защелкали. Датч, вздохнув, поплелся следом.
– Детям здесь будет хорошо...
– Детям будет хорошо в городе, Бенедикт! В городе, где они могли бы общаться с другими детьми своего возраста, жили в достойном их доме и имели возможность соприкасаться с культурой.
Внезапно Доминик увидела, что Клер, едва научившаяся ходить, ковыляет через застекленные двери на заднее крыльцо, выходящее на озеро. Она бросилась следом за дочерью, каблуки защелкали еще быстрее.
– Это будет настоящий кошмар! – Подхватив Клер уже на крыльце, Доминик повернулась и бросила убийственный взгляд на мужа. – Мы не сможем здесь жить!
– Отчего же? Вот увидишь, тебе здесь понравится! Я построю теннисные корты и бассейн с купальней. У тебя будет сад и своя собственная студия над гаражом.
В эту минуту Тесса, проявлявшая норов с самого рождения, оглушительно заорала и принялась энергично вырываться из рук своей няньки.
– Ш-ш-ш, – зашипела шестнадцатилетняя Бонита, пытаясь утихомирить расходившегося херувимчика.
– Я не могу здесь жить! – непререкаемым тоном изрекла Доминик.
– Ты привыкнешь.
– А где девочки будут учить французский?
– Ты сама их научишь.
– Я не нанималась частным репетитором.
– Ну, так мы найдем кого-нибудь. Дом большой.
– А как насчет игры на фортепьяно, фехтования, танцев, верховой езды... О господи боже мой!
Казалось, у Доминик вот-вот начнется истерика. В ее громадных голубых глазах появились слезы, она прижала к губам пальцы с длинными наманикюренными ногтями.
– Все устроится, я обещаю, – попытался урезонить ее Датч.
– Но я просто не могу. Я не создана для домашней уборки! Мне понадобится помощь.
– Знаю, знаю. Я уже переговорил тут с одной местной женщиной, она индианка по фамилии Сонгберд. У тебя будет сколько угодно прислуги, Доминик! Ты будешь жить как королева!
Она презрительно хмыкнула:
– Королева Захолустья! Заманчиво звучит, тебе не кажется?
С самого первого дня Доминик возненавидела жизнь на берегу озера Эрроухед и неустанно твердила, что ничего хорошего в этих местах их не ждет. Как позже выяснилось, она будто в воду глядела.
Датч опустил стекло пониже, впустив в машину влажный после дождя летний воздух. Озеро, нагретое жарким солнцем, казалось спокойным и мирным, словно над этими берегами никогда не бушевали кровавые страсти.
– Сукин сын! – прохрипел Датч, по-прежнему не выпуская из зубов сигары.
Он схватил бутылку виски, привезенную из города, выбрался из «Кадиллака» и, с трудом передвигая затекшие после долгого сидения в машине ноги, направился к дому. Дверь отворилась сама собой, словно его тут ждали. Подошвы его башмаков гулко застучали по пыльным доскам пола. Ему показалось, что он слышит мышиную возню где-то в темном углу.
В кухне Датч порылся в шкафах и нашел стакан, покрытый многолетним слоем пыли. Жаль, что свет, газ, электричество и телефоны подключат только к вечеру. Но, как бы то ни было, в ближайшие дни дом будет полностью приведен в порядок сверху донизу, и его взрослые дочери вернутся сюда, пусть даже вопреки своей воле!
Датч протер стакан пальцами, налил себе щедрую порцию виски и поднялся по ступеням в свою старую спальню, которую столько лет делил с Доминик. Массивная кровать с четырьмя столбиками стояла незастеленная, матрац был покрыт пластиковым чехлом. Он подошел к окнам, раздернул шторы и, прихлебывая из стакана, взглянул на бассейн – давно высохший, забитый палой листвой и грязью. Купальный домик, расположенный рядом с вышкой для прыжков в воду, был заперт много лет назад. Потом взгляд Датча скользнул к спокойным водам озера, которое он так любил. И опять его охватило скверное предчувствие, словно в мозгу неумолимо тикал часовой механизм.
Что же здесь произошло много лет назад? Что он обнаружит?
Датча пробрала дрожь. Он одним духом опрокинул в рот остаток того, что было в стакане. Огненная жидкость обожгла ему горло, скользнула в желудок и согрела его изнутри. Датч снова спустился по лестнице – подальше от этой мрачной, как покойницкая, комнаты, подальше от воспоминаний о давнем безрадостном сексе, лишенном любви. Бог свидетель, Доминик со временем превратилась в законченную стерву!
В кабинете Датч вытащил из кармана бумажник, извлек из него листок, вырванный из блокнота, и уставился на три телефонных номера, принадлежащих его дочерям. Вряд ли они обрадуются звонку от дорогого папочки, но все равно сделают то, что он им велит. Они всегда его слушались.
Датч достал мобильник, его нижняя челюсть воинственно выдвинулась вперед.
Будь проклят Харли Таггерт! Будь проклят Кейн Моран! И будь проклята правда, какой бы она ни была!
– Это нечестно! Почему это мы должны переезжать? Мы же ничего плохого не сделали! Это же не мы – извращенцы!
Воинственно выдвинув вперед подбородок, совсем как дедушка, Шон сверлил мать возмущенным взглядом сквозь падающий на лоб спутанный чуб. Бунтарство исходило от него волнами, оно светилось даже в россыпи веснушек на носу, заметных несмотря на летний загар. Руки мальчика сами собой сжимались в кулаки от бессильной досады. В эту минуту он показался Клер до боли похожим на ее отца. Ей хотелось обнять его и никогда, никогда не отпускать.
