Проводив Лену до двери и тепло с ней распрощавшись, тут же пошла к Светке в комнату и спросила удивленно:
— Дочь, ты знаешь, чего я сейчас услышала? Оказывается, Пашка–то наш со своими песенками популярным становится…
— Ой, мам, ну ты как с Луны свалилась! Да я тебе сто раз об этом талдычила, что он у нас талантливый! А ты – институт, дядя Левушка, деньги…До тебя же ни докричаться, ни достучаться было невозможно!
— Да? Ну да… Наверное…
Ася тихонько повернулась в дверях и, согнув пристыженно спину, вышла из комнаты дочери. А в гостиной вставила в гнездо музыкального центра Пашкину кассету, села с ногами в кресло и начала слушать. Вскоре присоединилась к ней и Светка. Подошла сзади, присела на ручку кресла, ласково обняла мать за плечи. И Ася вдруг услышала…
Слова его песен вдруг стали четко и ясно доходить до нее, и побежали веселыми мурашками по телу, и закружили теплым счастливым ветром голову. Ничего такого особенного в этих словах по сути и не было, конечно. Да разве дело в них было? Слова как слова… Просто они были слеплены меж собой какой–то особой, талантливой искренностью, дружно купались внутри незамысловатой мелодии, создавая единый, щемящий и законченный образ, и проходили прямиком через душу, через сердце, оставляя свой добрый и волнующий след. След человеческого достоинства. Они не были навязчивыми и крикливыми и не лезли в голову настырно–нахально, сопровождаемые убойно–аранжированным ритмом, они просто вежливо присутсвовали, оставаясь при этом в сторонке – кто, мол, захочет, тот нас и услышит…
Ася плакала. Уже не от досады на себя, а просто отдаваясь доброму и искреннему ритму Пашкиных песен. Она так и не понимала до конца их смысла, но чувствовала уже, что поется в них, по сути, о том же, что и на нее снисходит иногда, – о кружении белых березовых стволов в лесу, о мокрых листьях, прибитых к земле теплым дождем, о звуках вечернего города, каким он слышится, когда идешь по нему с близким человеком в обнимку…О жизни, в общем. О настоящей, своей, счастливой и незамысловатой, никем не придуманной и никем не навязанной…
А досада на себя опять не заставила себя ждать. Вернулась, как только Ася легла в постель, и начала злобно грызть ее душу, будто пристроилась где–то рядом и уходить ни за что не желала. Лезла и лезла воспоминаниями в голову, самыми противными причем, самыми больными. Вспомнилось ей вдруг, как Жанночка приходила к ней в гости – всегда со своей тарелкой и чашкой. Ася привыкла, и списывала эту привычку на странности своей подруги, изо всех сил стараясь не обращать внимания. И даже на Светку наорала однажды, когда та принесла Жанночке кофе в обычной, обиходной домашней чашке. И только сейчас, лежа в постели, вдруг вспомнила то Жанночкино лицо: она будто наслаждалась этим спектаклем, как нежнейшую музыку слушала, а не безобразный ее на Светку ор…
И еще одно воспоминание вдруг нахлынуло. То самое, в далекие глубины памяти запрятанное, которого она страшно боялась – потому и запирала его в себе подальше, на самые надежные и крепкие замки…
Случилось это с ней два года назад. Жанночка уехала тогда подлечиться в какой–то замечательный санаторий, Левушку одного на хозяйстве оставила. Вот он и позвонил ей – помоги, говорит, в квартире убраться, а то к раковине уже подойти невозможно, грязная посуда прямо на пол вываливается. Она поехала, конечно. Примчалась на всех парах, в дверь позвонила – он ей и открыл, пьяный в стельку…Тут же, с ходу схватил в охапку и грубо поволок в спальню, она даже опомниться не успела. Даже никакого чувства сопротивления в ней тогда не проснулось - так все это быстро и по–хамски произошло. Как будто так и надо. Как будто с ней только так и можно… Лежала потом, натянув одеяло до подбородка, с ужасом потолок рассматривала. И убеждала себя изо всей силы, что ничего такого особенного не произошло, просто Левушка сильно напился и себя не помнит… А Жанночка никогда об этом и не узнает… А Левушка захрапел сразу. Она оделась и тихо ушла домой. И так хотелось по дороге под машину броситься – ужас просто. Будто перечеркнули ее, Асю Макарову, разом Левушкины торопливо–хамские объятия и деловое сопение в ухо, будто выкачали из нее всю женскую суть и выбросили, воспользовавшись, за ненадобностью. А утром Левушка позвонил и как ни в чем не бывало сообщил ей радостную весть, что деньги в институт за Пашкину учебу уже перечислены, что беспокоиться ей по этому поводу целых пять лет не следует… Правда при этом добавил жестко:
— А про вчерашнее – забудь. Не было ничего, поняла? И не сердись, Аська. Мне просто надо было это сделать. Ну что это за мужик, который подругу жены не трахнет хоть раз? Правда же? Ничего, Аська. Переморгаешься…
И захохотал в трубку. Весело так захохотал, довольно. А что ей тогда оставалось? Она и забыла. Вернее, думала, что забыла. А оно вон как повернулось, воспоминание это. Вышло теперь на свободу и грызет, грызет… Господи, больно–то как… Как же так получилось–то, господи, что стала она настоящим, стопроцентным витамином для сидящих в ее друзьях–покровителях чертей, и сама этого не увидела? И ничего вокруг больше не видела – ни детей, ни жизни, ни песен Пашкиных? Даже и обвинить теперь в этом некого, кроме своего собственного черта, который тоже витаминов требует, как Кот говорит… Ну ничего, она с ним еще разберется, с чертом своим. Она ему голову–то открутит, и места ему в себе больше не оставит, еще чего…Хватит, хватит с нее…
***
14.
Следующим вечером Ася с Татьяной долго ехали в переполненном в этот час автобусе на другой конец города. Ася, как обычно, чертыхалась про себя, оказавшись зажатой между широкими спинами, – вот не дал же бог росту! – и с завистью поглядывала на высокую и статную Татьяну, которая стояла так, будто ехала в автобусе совсем одна. Конечно, попробуй–ка, зажми такую… А когда они вывалились, наконец, со своими сумками из автобуса и уточнили направление, в котором им предстояло двигаться, Ася и вообще приуныла – такая даль несусветная оказалась. А она еще и на каблучищах. Однако тут же себя и одернула, подумав о том, что сейчас увидит, наконец, Пашку, и поговорит с ним, и все образуется, и может даже, если повезет, уговорит его вернуться домой… Хотя это вряд ли. Не поверит он ей, конечно же. Она и сама–то себе еще с трудом верила. Все время казалось, что последние события происходят не с ней, а с другой женщиной. А она, Ася Макарова, ни на что такое вовсе и не способна – ни с Жанночкой ссориться, ни на начальницу орать, ни у детей своих прощения просить…
— Ты чего такая задумчивая? – посмотрев ей в лицо с высоты своего роста, спросила вдруг Татьяна. – Идти, что ль, к ним боишься?
