— Верь мне, друг, — мягко сказал Хендрик.
Раньше он был другом. Теперь стал наемником и начал стареть.
Он ушел с палубы так же незаметно, как и появился.
Джоханнес был рад, что остался один. Продолжая смотреть на воду, он перевел взгляд на запад, в сторону моря, подумал о его бесконечности, и на душе у него стало спокойно.
Сидя в грязной каюте, Хендрик де Гир пил хороший голландский джин — jenever — прямо из горлышка. Ему нравилось пить одному, и он частенько так делал. Он никогда не питал особого пристрастия к алкоголю, это было бы слишком опасно при его образе жизни. Конечно, случались дни, когда он шел на поводу своих слабостей, но обычно как в выпивке, так и в любом другом деле он не терял самоконтроля. Он точно знал, сколько может выпить, не подвергая себя опасности.
Но сейчас ему хотелось прикончить эту бутылку, а может, даже еще одну. Он хотел забыться.
Как же я просмотрел?
Друг детства, враг на всю жизнь, лучший огранщик, старик. Совершенно неважно, как теперь относиться к Джоханнесу Пеперкэмпу, ясно одно — у него нет Камня Менестреля.
Алмаз не в Амстердаме. Их поездка — это акт отчаяния или уловка. Менестреля здесь нет. Нет здесь никакого сейфа.
Хендрик громко застонал.
— Что мне делать?
Бежать…
Это было его первым побуждением. Как всегда.
Он отхлебнул джина, встал со стула и, пошатываясь, прошел к кровати. Жгучие слезы отчаяния подступили к глазам. Он ничего не видел вокруг себя — только образы, пылавшие в его сердце.
Катарина рыдает у него на плече, выкрикивая «Нет, нет, нет!»… Странная, неестественная пустота дома… Самодовольные взгляды полицейских…
Образы. Воспоминания. Однако, что сделано, то сделано. Нацисты схватили Штайнов и Пеперкэмпов, но в этом не было его вины. Его провели. Обманули!
И все равно сейчас он ненавидел себя сильнее, чем когда-либо прежде, — отчаянно, зло, безнадежно. Холодное безразличие исчезло. Да, Джоханнес прав, он не изменится. Хендрик как всегда думал, что сможет все уладить. И осчастливить всех. Достать камень, избавить Райдера от Блоха, сохранить свои отношения с Блохом, уберечь Пеперкэмпов. Он никогда не задумывался о том, что у Джоханнеса может не оказаться Камня Менестреля.
Хендрик зло выругался, но тут в его каюту влетел молодой матрос.
— Старик… С ним что-то случилось!
Голландец отбросил бутылку с джином и бросился на палубу. Джоханнес Пеперкэмп лежал на спине, бледный, без сознания. Над морем свирепствовал холодный пронизывающий ветер, а старик лежал безмолвный и безропотный.
— Бог мой!
Хендрик нащупал слабый пульс на шее Джоханнеса и расстегнул его куртку и рубашку.
— Друг мой, не умирай. Нам с тобой это сейчас никак не поможет.
Он надавил на грудную клетку, прикрикнул на матроса — парня с красной физиономией, и они сообща стали делать Джоханнесу искусственное дыхание и массаж сердца. Хендрик не переставал подгонять парня.
— Бесполезно, — прокричал матрос, уставший и обессиленный. Ему никогда прежде не приходилось дотрагиваться до умирающего человека.
— Продолжай!
— Я замерз…
— Замолчи! У него еще бьется сердце.
Насмерть перепуганный детина опустился на колени. Они посадили Хендрика в Антверпене, тот был старым приятелем капитана, и парень не хотел с ним связываться.
— Он не очухается.
Хендрик посмотрел на него бешеным взглядом и низким, глухим голосом сказал:
— Не останавливайся, или я убью тебя. Я могу это сделать.
— Псих, — сказал парень, но продолжил свое дело.
Наступил рассвет, и розоватые сумерки окутали Центральный парк. Джулиана села за рояль. Квартира была наполнена тишиной, Джулиана теперь нечасто истязала себя музыкой. Она закатала рукава фланелевой ночной рубашки и закрыла глаза.
За спиной пузырился аквариум. Она слышала свое дыхание.
Девушка пыталась дозвониться в Антверпен до дяди Джоханнеса. Его не было ни дома, ни в мастерской. Она не представляла, где его еще можно было бы застать.
Джулиана подавила желание позвонить матери в кондитерскую. Катарина наверняка сейчас печет там печенье. Speculaas. Голландское печенье с пряностями. Его пекут на Рождество.
Ее пальцы легли на клавиши; слоновая кость приятно холодила.
Она заиграла.
Так-то лучше. Джулиана не знала, что именно играет. Только пальцы знали. Они выбирали точную тональность, находили верную фразу. Ее сознание было выключено. Сейчас, когда она здесь одна, оно ей не нужно. Все соединилось, одно переходило в другое. Гаммы и арпеджио. Бетховен и Шонберг. Эби Блэйк и Дюк Эллингтон. Музыка свободно лилась из нее, заполняя собой комнату.
Тишина и беспокойство отступили.
Когда у тебя плохо на душе, — бывало, говорила ей в детстве мать, когда она, плача, просыпалась от дурного сна, — нужно постараться подумать о чем-нибудь другом. О чем-нибудь приятном. Представить, что мы все втроем за городом на пикнике. Ты собираешь полевые цветы, играешь у ручья.
Думать о приятном.
Прочь, дурные сны!
Ей всегда было легче делать это за роялем.
Она играла до изнеможения, а когда остановилась, лицо было мокрым от слез, по спине и ногам текли струйки пота, мышцы болели. Она не знала, сколько времени провела за роялем. Несколько часов? Или несколько минут?
Яркое утреннее солнце освещало Центральный парк. Девушка прошла к дивану, села на то место, где сидел Мэтью Старк, и посмотрела вниз, на улицу, заполнявшуюся людьми. Она останется наверху, одна, будет играть и беседовать с рыбками.
И думать о приятном.
— Черт! Старк, я боялся, что не застану тебя. — Возбужденный голос Проныры глухо звучал в трубке. — Я думал, ты уже ушел.
Мэтью одной рукой держал трубку, а другой схватился за голову. Вчера вечером, уже к третьему периоду хоккейного матча он почувствовал, что перебрал пива, пытаясь сообразить, как быть с обещанием, данным Проныре. И что же у него есть на сегодняшний день? С чем ему работать? Блистательная и витающая в облаках пианистка. Алмаз, который то ли существует, то ли нет. Запутавшийся американский сенатор, которого Мэтью с удовольствием навестил бы и порасспрашивал, если бы не дурацкое чувство долга перед Пронырой. Голландец, который, возможно, уже сгинул. Погибшая голливудская агентша. Парочка Пеперкэмпов.
И сам Проныра. Бывший вертолетный стрелок, которому ничего не стоило пустить в цель все восемьдесят четыре заряда 96-го калибра, сам сейчас одной ногой был в могиле и никак не мог понять, что уж кто-кто, но только не Сэм Райдер нуждается в его помощи.
