Твой друг,
Уолтер
18 марта 1945 года
Милый Уолт!
Я тоже очень хочу, чтобы ты поскорее вернулся домой.
Кстати, во мне есть одна четвертинка немецкой крови – наследство от мамы.
И мне совершенно наплевать, кто ты – буддист, мусульманин или католик, а может, язычник, или еврей, или баптист…
Да, так ведь ты и есть баптист. И что это меняет? Ровно ничего. Мы с Джолли каждое воскресенье ходим в баптистскую церковь, потому что она тоже баптистка. И потому что музыка в ней гораздо лучше, чем в унитарианской. И люди добрее и приветливее. Это хорошая церковь, радостная церковь. В ней славят Господа и молятся о мире и гармонии.
Я хочу, чтобы моя свадьба состоялась именно в этой церкви. И, надеюсь, уже скоро.
С любовью,
Дот
17 апреля 1945 года
Милая Дот!
У нас тут поговаривают, что русские уже подошли к Берлину. Дни рейха сочтены. Я каждый день молюсь, чтобы эта война поскорее закончилась.
Передо мной лежит твое письмо, написанное 18 марта. До него ты написала мне сотню писем и после него – уже три, но должен признаться, что я постоянно перечитываю именно это, самое коротенькое. Скоро в нем нельзя будет разобрать ни слова.
Иногда мне кажется, что смысл совершенно ясен. А иногда я думаю, что ты, возможно, просто шутила и я не должен воспринимать все всерьез.
Но потом я вспоминаю, как приходил к тебе в больницу. И как ты смотрела на меня.
Мы с тобой друзья уже не первый год. Я знаю, как ты любила Мей. Я знаю, что тебе не хватает ее так же, как мне. Что ты была с ней и с Джолли до самой последней минуты.
С тех пор я полюбил тебя еще больше. И эту любовь я храню в своем сердце. Ты всегда со мной, и от этого я становлюсь лучше.
Но любовь к тебе – это не только моя радость, но и проклятье.
Многое изменилось с тех пор, как мы виделись в больнице. Мей больше нет с нами. Нам обоим выпало немало боли, и трудностей, и бед. Я видел столько жестокостей, творимых людьми, что, наверное, уже никогда не смогу стать прежним.
Да, многое изменилось, но еще больше осталось неизменным.
И то, чего не могло быть раньше, невозможно и теперь.
Для нас невозможно.
Хотя причины стали другими. Мы можем больше не бояться, что предаем того, кого мы оба любим. Мей всегда будет жить во мне, и я слышу, как ее голос, полный любви, говорит мне, что глупо противиться зову своего сердца.
И если бы ты знала, как хочу я его послушаться!
Но Техас далеко от Германии. И ты не хуже меня знаешь, что твоя семья никогда не примет меня так, как родители Хильды Грен приняли капитана Джонсона.
Я помню, как в тот день, когда мы впервые встретились, ты пересела на скамейку для цветных, чтобы мы могли рядом ждать автобуса.
Я не хочу пересаживать тебя туда на всю жизнь. Хватит и того, что я сам должен на ней сидеть. Что на ней всю жизнь придется просидеть Джолли. И я никогда не прощу себе, если заставлю и тебя делать то же.
Это невозможно.
И я умоляю тебя никогда больше не заговаривать со мной об этом.
Твой друг навсегда,
Уолт.
19 июня 2003 года
Четверг
– Ну вот, а когда мы с Ноем уже сидели в машине Уолта, – рассказывал Сэм, – то вдруг сообразили, что до больницы можно добраться только по трассе. Я до этого, конечно, пытался ездить вокруг дома, когда отца не было, а мама… спала, но на дороги с большим движением еще никогда не выезжал. Ну и я подумал: какого хрена? Все когда-нибудь приходится делать в первый раз.
Он рассказывал и ни на минуту не прекращал гладить Алиссу: его рука скользила по ее плечам, по спине, опускалась до талии и опять поднималась к плечам. Она лежала на боку, прижавшись к нему и положив ему на грудь голову, и обнимала его руками и ногами.
Это было так приятно, что Алиссе совсем не хотелось думать о том, что ждет их через пару часов – об отчете патологоанатомов, который вряд ли будет утешительным, о том, что ей обязательно надо позвонить своему врачу и как-то закончить эту дурацкую историю с порвавшимся презервативом. А что она станет делать, если не достанет рецепт? Или если таблетки не помогут? Не говоря уже о другой опасности: если Мэри-Лу изменяла Сэму с кем попало, то еще неизвестно, чем он мог от нее заразиться.
– У нас в школе тоже были мальчики вроде тебя, – сказала она. – Такие же чокнутые раздолбаи. Я старалась держаться от них подальше.
Сэм засмеялся:
– Да, у нас в школе девочки тоже старались держаться от меня подальше. Во всяком случае, те, которые мне нравились.
Алисса подняла голову:
– Правда?
Она почему-то всегда считала, что, с тех пор как Сэму исполнилось двенадцать, у него не было проблем с женщинами.
– Правда, – улыбнулся он. – Мне уже тогда нравились девочки вроде тебя: такие же умные, стервозные и слишком гордые, чтобы связываться с такими, как я.
– С какими «такими»? С такими нахалами и грубиянами или с одинокими несчастными мальчиками, которых колотят отцы?
– Ну, я давно уже не такой, – нахмурился Сэм.
– Знаю, – согласилась Алисса, тоже став серьезной. – Но ведь когда-то ты был таким, Роджер. – Она специально назвала его старым именем. – И никуда от этого не денешься.
Сэм поцеловал ее, и она ответила на этот поцелуй, мельком пожалев о том, что ночь уже почти кончилась.
Его рука скользнула вниз, но Алисса быстро отодвинулась.
– Эй, а ты не хочешь сначала рассказать свою историю до конца?
– Мы добрались до больницы, и полиция нас не арестовала. Конец. – Сэм опять притянул ее к себе.
– Конец? – Алисса снова отодвинулась и уперлась ему руками в грудь. – У твоей тети Дот ведь инсульт был?
– Да. Вот что плохо в этой истории. Довольно сильный. Она уже не встала на ноги после него, хотя и очень старалась. Это было тяжело для нее. И для Уолта тоже.
– И тогда они и переехали в Сарасоту? – спросила Алисса.
– Да. Уолт где-то узнал, что тут живет врач, который умеет поднимать на ноги инрультников. Тогда он продал компанию – аэродром, самолеты, все. Он сказал, что не будет больше работать, но уже через полгода открыл летную школу здесь, в Сарасоте. Он просто не мог без этого, понимаешь? Ему нравилось учить людей летать. А почти все доходы от школы шли на стипендии, которые он основал для неимущих студентов. По-моему, Ной до сих пор с трудом удерживает свой бизнес на плаву. Вернее, на лету.
