— Если из-за вашего нежелания разговаривать что-нибудь случится с Пронырой, знайте, милая моя, я должен буду вернуться. — Не дожидаясь ее ответа, он повернулся и глянул на Лэна Везеролла. — Не советую вам связываться со мной сейчас.
Он вышел. Никто не сказал ни слова, никто не положил ему руку на плечо. Никто ничего не предпринял. Ему позволили уйти.
Одна мелодия сливалась с другой. Джулиана не обращала на это внимания — она должна была играть во что бы то ни стало. Ей нужно было играть. Лэн сказал: «У парня плохое настроение». Она лишь кивнула в ответ, не в состоянии что-нибудь ответить. Он поинтересовался, какие дела у нее могут быть с Мэтью Старком, и заметил, что лично он предпочел бы не связываться с парнем, у которого такое настроение и такая физиономия. Но она и тут промолчала, и тогда он велел ей выпить, успокоиться и играть. Она не могла пить, не могла успокоиться.
Но она могла играть. Должна была играть.
Перебирая клавиши, она не думала о музыке. Память вернула ее к той, семилетней давности встрече в крохотной церкви Дельфшейвена, когда старик вручил ей помятый бумажный сверток с Камнем Менестреля. Она растерялась тогда и взяла его. Она вспоминала также дрожащие руки матери, живые темные глаза Рахель Штайн и голубые, по-детски мечтательные глаза Сэмюэля Райдера, вспоминала Мэтью Старка. Да, этот сукин сын угрожал ей. Но к черту все. Черт с ним. Она не боится его.
Кто-то прикоснулся к ее плечу, и она, вздрогнув, вскрикнула, не понимая, где она и что с ней.
Лэн поддержал ее за талию, чтобы она не упала с табурета. Она чуть не потеряла сознание.
— Всё в порядке, крошка, — мягко заговорил он. Она обмякла в его руках. — Думаю, тебе лучше поехать домой.
Он поднял ее с табурета, и она встала перед ним, как тряпичная кукла, непонимающе хлопая глазами.
— Почему… Что такое?.. Что я играла?
— А ты не знаешь?
Она помотала головой, продолжая висеть у него на руках. Сердце бешено колотилось; она была ошеломлена и едва держалась на ногах.
— Ты начала с джаза, — сказал Лэн, — а потом стала играть что-то чертовски сложное.
Шопен. Она вспомнила этот ноктюрн. Ноктюрн В-мажор, опус 62, № 1. Она уже много лет исполняла его. Но она играла также что-то из Листа, а еще из Баха и Бартока. Не целиком, а только какие-то отрывки, случайные фразы.
— Черт, — сказала она.
— Ты играла по памяти.
— Я знаю, я… — Она облизнула сухие губы, но во рту тоже пересохло. — Я, наверное, поеду домой.
Лэн помог ей надеть енотовую шубу. Она была в испарине и по-прежнему смотрела куда-то сквозь него. Ему были знакомы и этот взгляд, и это изумление он видел их у музыкантов, когда музыка целиком поглощала их и им потом требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он испытывал такую же оторванность от мира на баскетбольной площадке. Тогда он не видел никого вокруг. Даже потом, когда он смотрел запись игры и точно знал, что и зачем делал, вспомнить, как это получилось, он был не в состоянии. Он просто делал. Это происходило само по себе, было частью его самого.
Точно так же музыка, полившаяся из Д. Д. — он стоял тогда в баре, где вдруг установилась гробовая тишина и люди затаили дыхание, — эта музыка должна была быть частью девушки.
— Смотри не замерзни, крошка, — сказал он.
— Не замерзну. Спасибо тебе.
Лэн сам посадил ее в такси. Он настоял на этом. Леди сорвалась, думал он, и у нее случилась беда.
Было темно и холодно, но Медисон-авеню кишела людьми, и рестораны были переполнены. «Кондитерская Катарины» уже закрылась. Даже сама Катарина ушла домой. Джулиана подумала, не поехать ли ей на Парк-авеню к родителям, чтобы выпытать все у матери. Может, и отец поддержит ее и потребует большей откровенности от жены. Хотя раньше такого не случалось. В мире не было человека, который бы сильнее, чем Адриан Фолл, любил свою жену и с большим пониманием относился к ней. Но, уважая чувства Катарины и допуская, что в ее прошлом есть что-то, о чем она говорить не хочет, он тем самым поддерживал этот заговор молчания, и Джулиана мало надеялась на него. Разве отец станет спорить с матерью, которая желает счастья своему ребенку?
Ее обогнала веселая парочка, тащившая за собой елку. Они смеялись и пели песню о елочке, и Джулиана вдруг, без всякой на то причины, подумала о Мэтью Старке. Он, мягко выражаясь, непростой человек. Непонятный, самоуверенный, непредсказуемый. Он вовсе не ходит перед ней на цыпочках. «Лично я предпочел бы не связываться с ним», — сказал Лэн. Она поняла почему. Изменчивые глаза, шрамы на руках и на лице, низкий, мрачный голос несомненно говорят о тяжелом характере — и в то же время, как ей показалось, — о какой-то уязвимости.
Она неожиданно представила, как они идут по Медисон-авеню и тащат елку, а может, даже и поют, и удивилась, что эта картинка вовсе не показалась ей странной, невозможной или абсурдной.
Ты попала в беду, сказала она себе и поймала другое такси.
Вильгельмина поливала бегонии и ярко-красную герань, теснившиеся на подоконнике ее кухни. Она плохо спала этой ночью, и, когда зазвонил телефон, поняла, что вовсе не желает подходить. С кем бы она хотела поговорить? Да ни с кем. Но кто бы это ни был, он все равно позвонит снова. Она вздохнула, поставила лейку и сняла трубку.
Мужчина, говоривший с сильным фламандским акцентом, представился Мартином Деккером из Антверпена. Вильгельмина фыркнула. Она не любила бельгийцев.
— Чем могу служить? — спросила она, обрывая засохший листок бегонии.
— Джоханнес Пеперкэмп — ваш брат?
— Да.
— Я хозяин дома, в котором он живет.
«Умер, — подумала Вильгельмина, не понимая сама, какие чувства испытывает. — Мой брат умер».
— Мне не хотелось бы тревожить вас понапрасну, — поспешно продолжал Деккер, — но мистера Пеперкэмпа нет дома с позавчерашнего дня. Его только что спрашивали. Приходил торговец бриллиантами. Он сказал, что не застал вашего брата в мастерской, а тот должен ему несколько камней. Я знаю, вы согласитесь со мной, что это совсем не похоже на мистера Пеперкэмпа. Я подумал, может быть, вы знаете, где он.
Вильгельмина смяла в руке сухой лист.
— Я не видела Джоханнеса больше пяти лет, — сказала она. Но сейчас, когда она задумалась об этом, то поняла, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Она пожала плечами. — Он взрослый человек. Может, у него есть женщина.
— Думаю, это маловероятно.
Вильгельмина тоже так считала. Уж скорее, он бродил у моря и упал с пирса. Он всегда любил море. Джоханнес старел, но после смерти жены, в которой души не чаял, он целых десять лет прожил в одиночестве. Бедная Анна. Она была доброй и милой — совсем не такой, как Вильгельмина. В голосе Мартина Деккера слышалось раздражение:
