— А любовь не уступают, Лень. Она ж не вещь, чтоб ее передавали из рук в руки. И она всегда со мной жила, все эти годы. А только знаешь, вот узнала я, что нет больше Антона, и будто сломалось во мне что–то. Будто все я по–другому уже видеть стала…
— Так максимализм твой, наверное, и сломался!
— Что ж, может, ты и прав… Ты знаешь, я так часто о Мисюсь в последние дни думаю! А раньше все гнала и гнала от себя эти мысли. А тут вдруг чувствую – нет во мне никакой обиды. Как будто вчера мы только с ней расстались, и никакой такой нехорошей истории меж нами и не было.
— Тинк, а ты увидишься с ней?
— Не знаю, Лёнь. А ты как думаешь – надо?
— Конечно! Конечно, надо. Обязательно даже.
— Страшно…
— Чего тебе страшно?
— А вдруг я увижу ее, и во мне эта боль снова расти начнет?
— Не начнет, Тинка. Потому что хватит уже. Потому что и для боли твоей, и для максимализма, и даже для Полинкиного компромисса, как выяснилось, все сроки уже истекли. Потому что ушел в мир иной твой Антон - освободил нас всех от этих обоюдных страданий. И еще вот что – хочешь ты или не хочешь, а я к тебе сегодня переберусь. Мы решили с Анюткой сегодня ремонт начать. Все, все начнем с самого начала! Какие наши годы с тобой, Тинка? Все у нас еще впереди. Внуков поднимать будем, жить будем, радоваться будем…Я по–прежнему люблю тебя, Тинка! Ты – моя женщина–жизнь…
Уже сидя в самолете и глядя в узенький иллюминатор на белоснежную кудрявую плотность облаков под крылом, Тина все вспоминала, вновь и вновь прокручивала в голове этот разговор с Лёней по дороге в аэропорт. Как он ее назвал интересно – моя женщина–жизнь! Она вдруг поймала себя на мысли, что впервые за долгие годы не сказала ему «нет»…Ей даже слово это и в голову не пришло, между прочим! Наверное, Лёня прав - надо все начинать сначала. Смешно, конечно, начинать все сначала в пятьдесят пять лет. Хотя почему? Жизнь – она вообще никаких человеческих возрастов не признает. Течет себе и течет одинаково – и в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят пять…И еще – все время ей о Мисюсь думалось. Наверное, Леня прав – они обязательно должны встретиться. Хотя причем тут Леня – она и сама для себя это уже решила. Интересно, какая она сейчас, ее беспокойная младшая сестренка? А вдруг она и видеть ее не захочет? Надо было Олю с Никитой расспросить поподробнее о их матери, когда приезжали… Зря она тогда так растерялась, будто душа вмиг онемела. Будто затаившаяся в ней на долгие годы обида напряглась в последней предсмертной судороге и сковала ее всю. А потом взяла и враз ушла куда–то, уступив свое место образовавшейся вдруг потребности увидеть, поговорить, простить… Нет, она обязательно, обязательно сразу поедет к Мисюсь! Если Оля ее не повезет, так и сама поедет! И бояться ничего не будет. Ни боли, ни памяти, ни призрака дома с мезонином…
Город счастливой молодости встретил ее совсем недоброжелательно, сереньким моросящим дождем, которого, казалось, и нет вовсе, однако лицо моментально стало влажным и тоже будто серым. Теплый сырой воздух аэропорта был по–городскому невкусным, отдавал асфальтом и суетливыми людскими буднями, все спешили куда–то с озабоченными лицами, с поднятыми домиком бровями, с тяжелой поклажей в руках, толкали друг друга нещадно…
В реденькой толпе встречающих Тина сразу разглядела Ольгу - она ей сама позвонила накануне, чтобы уточнить время прилета. Подхватив по–свойски Тину под руку и улыбнувшись почти по–родственному, потащила бегом к машине, заботливо придерживая над головой зонтик.
— Спасибо, спасибо, Валентина Петровна, что вы приехали! Если б только вы знали, как вы вовремя… Завтра я, знаете, уже в командировку должна ехать, а на Никитку особо полагаться нельзя - вдруг бы не встретил? Вы ж его видели – совершенно не собранный мальчишка! Ну что, поедем сразу к нотариусу? Я уже договорилась, он нас примет… А у вас билет обратный уже есть? Может, сразу купить? На этом же самолете и обратно улетите…
— Погоди, Оля. У меня к тебе просьба одна есть…
— А! Ну конечно же! Чего это я! Конечно же, я взяла для вас несколько отцовских фотографий… Сейчас, сейчас…
Ольга принялась лихорадочно рыться в сумке, потом вытащила небольшой канцелярский конверт из жесткой серой бумаги, торопливо протянула его Тине:
— Вот, возьмите, пожалуйста… Еще ваша дочка просила, чтоб я на кладбище к отцу вас свозила. Хотите? У меня времени совсем в обрез, конечно, но после нотариуса можно и съездить. Правда, мы памятник еще не поставили, все как–то руки не доходят. Вернее, средства не позволяют. Но вот попозже обязательно, обязательно поставим. Хороший такой, из мрамора. Так я не поняла, хотите или нет?
Тина ничего ей не ответила. Рука ее, принявшая грубый канцелярский конверт, вдруг дрогнула отчаянно, будто сопротивлялась предстоящему путешествию в прошлое. У нее действительно не осталось ни одной фотографии Антона – Мисюсь, наверное, просто не догадалась тогда их положить в ту посылку с Тиниными вещами, что пришли четверть века назад на их Белореченскую почту. Держа сейчас в руках этот конверт, она просто напросто трусила туда заглянуть. А вдруг она не узнает Антона? Вдруг образ, хранящийся столько долгих лет в памяти, видоизменился каким–то образом, и она увидит совсем чужого, незнакомого ей человека? А вдруг она просто придумывала все эти годы свою любовь? С самоотверженным максимализмом придумывала, как Лёня сегодня выразился. Вот сейчас заглянет туда, и поймет, что не было ничего…
Осторожно открыв конверт, она достала тоненькую пачечку фотографий, поднесла поближе к глазам первую, лежащую сверху. И сердце оборвалось – это был он… Именно он, ее Антон взглянул на нее грустными и близорукими, такими добрыми, такими живыми и до боли знакомыми глазами. Все, все было в этих глазах для нее! И любовь, и тоска, и родство душ, и мягкая смешинка, и такая знакомая грусть… Чеховская грусть. Мудрая. Та самая, в которую она влюбилась так безоглядно тогда, в юности. Которую несла в себе долгие годы. Которая навсегда осталась, наверное, некою основой ее внутренней жизни, хранительницей достоинства человеческого, не порушенного пошлостью да невежеством жизни внешней. Что ж, видно, судьба у нее такая. Любить и слышать Антона Павловича Чехова, любить и помнить Антона Павловича Званцева… А вот и другая фотография. Нет, таким она Антона уже не знала… Очень похудевшим, со стекшими будто вниз щеками, седым совсем. А глаза все равно те же! Глаза все равно улыбаются мудро и грустно. Прямо в душу смотрят, словно спрашивают ее – что ж ты, колокольчик мой Тин–Тин, не простила меня тогда…
