Трофейный «Виллис», не по сезону открытый, переваливаясь, месил потихоньку рыжий снег в грязной колее. Лениво менялся пейзаж. Все засыпанные снегом поля, редкие, насквозь проглядываемые рощи. А где погуще деревья да повеселее речка и холм — украинские села и хутора.
— Товарищ майор, а правду говорят, что, как Киев взяли, хохлы по домам побежали? — спрашивал молодой водитель-белорусc Степка Шпак, сам любивший порассказать фронтовые новости.
— Ты-то, бульбаш, не собираешься податься к себе на хутор? — подмигивая Салману, отзывался Артамонов.
— Обижаете, товарищ майор, куды я от вас денусь?
— Ну, так мне больше ничего и не надо. Лишь бы Степка был рядом. А у меня из хохлов только старший сержант Опанасенко. Так тот такую морду в разведке наел, что его с фронта никаким салом не выманишь. Ну, и вот Салман у нас — тоже хохол.
— Не, товарищ майор, — выкручивая руль, возражал Степка Шпак. — Какой же Салман — хохол. Он — горец настоящий.
— А я тебе, Степан, говорю, что он хохол. Старшина Бейбуленко. Что гогочешь?
— Так он же сало не ест!
— Ну, просто не любит. В детстве его салом обкормили. А ты знаешь, что в честь сала его Салманом и назвали?
— Шутите вы, товарищ майор, — говорил уже с некоторым сомнением Степка Шпак. — Скажите, что шутите.
— А вот прикажу считать Салмана хохлом, и будешь считать. Понял меня?
— Есть, считать старшину Бейбулатова хохлом! Только Салман сам не согласится…
— Ты чего призадумался, Салман? — Артамонов обернулся к сидевшему на заднем сиденье Бейбулатову. — Не забивай себе голову всякими тяжелыми думами. Воевать надо с легкой головой, а не то, сам знаешь… Степка ведь правду про хохлов говорит. При мне в штабе командир батальона, мальчишка такой желторотый, жаловался, что у него тридцать процентов личного состава сбежало вместе с оружием. Куда сбежали? К батьке Банде-ре. Известно. Ну, и кто после этого предатель? Кого куда надо вывозить? А еще говорят, что на войне все просто: вот наши — вот враги. А с другой стороны, так и есть. Вот майор Артамонов, вот Салман, вот Степка. Наши ребята… Дайте нам только спокойно довоевать эту войну. Не мешайтесь. Гляньте, хлопцы, какая усадебка чудная за плетнем! Часовенка даже есть. Тишина. Просто «Старосветские помещики» какие-то. Проходили в школе? Ах, да! Какая там у тебя школа…
В какой по счету день войны Салман научился чувствовать тишину перед выстрелом, он уже не помнил. Но только в самые глухие морозные ночи, самые ленивые, истомленные зноем дни он всегда ощущал, что сейчас не могут не выстрелить. Словно копилась неподалеку тишина, копилась, допилась, дошла до критической массы и разразилась автоматной очередью. Будто ставили друг на друга кубики тишины, а Салман видел, что последний кубик лишний…
Вот и сейчас ему кто-то подсказал, что в следующее мгновение тишина рухнет. Вот почему на разведку он ходил всегда один. Слишком дорого стоят на войне секунды между собственной догадкой и передачей чувства опасности другим людям.
— Степа, сворачи…! — крикнул Салман, а фразу его уже заканчивали автоматные очереди.
«Вать-вать-вать…» — пропели над ним пули, когда он уже кувырнулся через борт «Виллиса». И успел он еще рассмотреть, как валятся набок, вслед за теряющей равновесие машиной, два прошитых одной красной строчкой тела.
«Командир!» — уже рождался в его груди дикий вопль, но проснувшийся еще раньше разведчик задержал его, отложил на потом. Бой только начинался, и опыт разведчика заставил его замереть, не подавая признаков жизни.
Теперь только ждать. Ждать, пока у противника не лопнет самое крепкое в мире терпение. Ведь раньше он просто воевал, воевал с врагом, как джигит, как сын своего народа. А сейчас он ждал своих личных кровников. Их кровью должно быть полито тело убитого командира.
Он почувствовал себя одиноким волком на этой бесконечной войне. Даже в глубоком вражеском тылу он не был так одинок, как сейчас, на нашей территории, в нескольких километрах от своей родной части. Вот что значил Для него майор Артамонов…
Их было трое. Они были одеты в немецкую полевую форму, сидевшую на них мешковато, на головах были высокие папахи со странными позолоченными трезубцами. Бандеровцы приближались, поводя дулами автоматов, и Салман машинально отмечал направление возможного огня.
— Бачишь, Петро, яку птаху видну завалылы? — сказал один из бандеровцев, подходя к завалившемуся на левый борт автомобилю.
— Дивысь, хлопче, никак майор? — отозвался Петро. — Не серчайте, товарищ майор, что убывы, а не погутарили. Теперь погутарим…
— Пошукайте заднего! — приказал первый, видимо, старший из них.
— А чо его шукать? Вин трошки отдохнуть прилег…
Бандеровец только указал дулом автомата на лежащего без признаков жизни Салмана, как тот моментально ожил, ударил из согревшегося под ним автомата, потом ударил еще одной короткой очередью с переката.
Бейбулатов знал наверняка, что двоих он срезал наповал, а еще один, скорее всего, корчится на земле с простреленными ногами. Разведчик вскочил на ноги. Так и есть. Двое были мертвы, а один ерзал на спине, тыча автоматом в небо. Салман вышиб ударом ноги автомат из рук бандеровца, присел рядом на корточки.
— Отвечай, собака, воевал?
Он никогда не допрашивал пленных. Он не знал немецкого, и по-русски научился сносно говорить только на третий год войны. Да и не о чем ему было с пленными разговаривать. А теперь ему надо было многое сказать этому человеку.
— Ну, говори, сын собаки!
— Воевал, — провыл раненый бандеровец. — Второй Украинский. Петро Запара меня кличут. Не убивай меня, солдат! У меня жинка, дитятки…
— Ты предал свой народ, Петро.
— Ты ни бачив, хлопче! Разве ж мой народ — москали? Я ж украинец. На шо мне Советы? Так и ты ж — грузин…
— Я — не грузин, я — чеченец.
— Нехай чеченец, все ж — не жид, не москаль, не комиссар. Убивай политрука! Иди домой! Там бей колхозника, забирай свое добро… Ой, больно мне!.. Перевяжи меня, солдат!.. Тикай домой, хлопец! Сражайся за Самостийну Грузию… тьфу, бис!.. за Самостийну Чеченю. А комиссара мы уже поубивали за тебя… Радуйся!
— Вы убили моего командира. Он был мне как отец. Он был… Его враги были моими врагами. Кто предал его, тот предатель. А вы убили моего командира. Ты умрешь, Петро, как собака.
В руке Салмана тускло блеснул в этот пасмурный февральский день клинок кинжала.
— Ты боишься, Петро?
— Боюсь, хлопче… Лучше пристрели меня, солдат…
— Дрожит твое трусливое сердце. Страх твой успокоит душу моего командира. Значит, командир мой будет отомщен. Так когда-то поступали мои предки…
