что-то и есть. Но… мне казалось, что Андрей в нашем доме вполне счастлив. Они ведь хорошо жили с Маришкой, действительно хорошо. Не так, знаете, когда рядом муж и жена просто потому, что квартира маленькая и деваться некуда. Нет, они жили именно вместе! Это же видно, по мелочам каким-то, по пустякам… вот, например, Маришка всегда ему завтрак готовила. Я раньше встаю, и с утра люблю спокойно, на пустой кухне, покушать, без лишних разговоров. А Маришка с Андреем всегда завтракали вместе, и им это нравилось! Нравилось вечером куда-то пойти, не обязательно в клуб там или в ресторан — а к друзьям заглянуть или в театр, или даже просто по парку прогуляться! А уж Леночка… он, конечно, не слишком много ею занимался, больше так: «покажи дневник, смотри, учись хорошо, иди играй»! Но она же его дочь, он ее из роддома забирал, даже фотография в альбоме есть. Лиза, вы не представляете, какая у него там физиономия глупая. Глупая и счастливая. И я не могу понять именно этого: у него был целый мир, а он этот мир разрушил. Ладно, получил бы он все мои деньги, спровадил меня в могилу, избавился от Маришки и зажил бы с Людмилой в моем доме… и что? Каким должно быть счастье, если за него такая цена заплачена? Вот скажите, Лиза, как вы это понимаете?
— Мне сложно вам ответить, Виктор Петрович. Но если все и было так хорошо, то только пока не вмешалась Мережкова. Мне показалось, что ваш зять человек не самой сильной воли…
— Да слизняк он, — отрезал Виктор Петрович. — Полный и окончательный.
— Вот и я о том же. Господи, да когда он пришел, чтобы запугать меня, чтобы я с вами не общалась, то даже этого не смог сделать! Выпил, как я понимаю для храбрости, понес какую-то чушь — так все это нелепо было! Вы бы видели, как он пытался кресло поднять и в стенку кинуть… Не скажу, что я совсем не занервничала, все-таки посторонний мужчина в доме, да еще пытается мебелью швыряться, это как минимум неприятно. Но и страшно, честно говоря, не было.
Она убрала тарелку с апельсином на тумбочку и протянула Алейникову влажную салфетку, другой салфеткой вытерла руки сама. И продолжила задумчиво, словно просто рассуждала вслух:
— Слабый человек, полностью довольный своим способом существования, не умеющий отстаивать собственное мнение… не могу себе представить, что он сумел разработать довольно сложный план, требующий уверенности в своих силах, спокойствия, жесткости и даже жестокости. То есть качеств, которых у Андрея просто нет. А ведь именно для него никакого существенного улучшения жизни не ожидалось. Да, он избавлялся от тестя, который, допустим, мог быть в меру деспотичным, но особо жить не мешал — я ведь видела вас вместе, когда вы все трое приходили ко мне, и могу точно сказать, что он вас раздражал гораздо больше, чем вы его. И к Марине он относился с искренней заботой и нежностью, не думаю, что он мечтал заменить ее другой женщиной. И уж совсем не могу представить, что Андрей хотел избавиться от дочери. Значит, получается, что он или великолепный артист, сумевший обмануть и меня, и вас, и многих других людей, или… или его слабую волю подавил другой, намного более сильный человек.
— Людмила Мережкова? — задумчиво произнес Алейников. — Людмила — дама крепкая, согласен. Наверное, она способна на многое, но я все равно не понимаю. Как, чем можно воздействовать на человека, на мужчину, на отца — чтобы он поднял руку на собственную дочь? Я, как подумаю, что мы тогда, ночью, все вместе искали, по улицам бегали, звонили подружкам, классному руководителю, с полицией разговаривали… и он что? Он все это время был рядом с нами и знал? Видел, как Марина с ума сходит, сам плакал и… знал? Знал, что она там, на даче, что сейчас ее убивают? И после этого он нам в глаза смотреть может? Жить может? И даже как-то оправдываться, объяснять что-то?
— Мне кажется, что про Лену ваш зять и не знал ничего. По крайней мере, когда вы ко мне приходили… да, я заметила что-то неправильное в его поведении, да и сам он показался мне довольно гадким, но… я не знаю, как вам это объяснить. Гниль какая-то была, словно запах тухлятины, мерзость, но смерти рядом с ним не было. Он честно за дочь переживал и надеялся ее найти. Это все Мережкова. И решение она принимала, не посоветовавшись с Андреем.
— Но зачем? Ладно, я понимаю, если бы она на Марину напала — мало ли, жена может развод не дать, из-за имущества судиться и все такое! Но дочь? Девочка? Ребенок? Если Людмила решила мужика из семьи увести, чем ей Леночка могла помешать?
— Кто же знает. Вот арестуют Мережкову, она расскажет. Но, скорее всего, Лена просто узнала об их связи. Дети, особенно девочки, они такие приметливые. И Лена, с детским простодушием и максимализмом, могла потребовать, чтобы Мережкова прекратила встречаться с ее отцом. Иначе она, например, расскажет об этом вам. А как вы отнесетесь к измене зятя и как поступите…
— Этого я сам не знаю. Может, выгнал бы придурка и со двора, и из банка. И Людмилу тоже уволил. А может, пожалел бы Маришку, ничего ей не сказал бы, но посадил бы Андрея на короткий поводок, сам следил бы. А Людмилу все равно уволил бы. И на всякий случай, чтобы никаких рецидивов не было и вообще… нечего на чужой каравай рот разевать.
— В любом случае Мережкова теряла слишком много. Девочка не понимала, насколько все серьезно, не знала, что одним своим словом может разрушить столь тщательно выстроенные и так далеко идущие планы. Не думала, что Мережкова, защищая уже такое близкое и такое счастливое будущее, зайдет настолько далеко.
Алейников потер лицо ладонями.
— И все равно не понимаю. Убить ребенка ради денег? Ну, сколько их у меня? Я же не миллиардер какой-нибудь долларовый. Да, мы не бедствуем, ни в чем таком серьезном уже много лет не приходилось себе отказывать, но по сравнению с жизнью это же такая малость!
— А что не малость? — печально усмехнулась Лиза. — Тот же миллиард долларов? Вот вы бы за миллиард согласились убить? Пусть даже не ребенка, какого-то незнакомого вам человека? Не благополучного, не симпатичного, бомжа какого-нибудь? О котором не пожалеет никто, даже не вспомнит через месяц? Да что, Виктор Петрович, этот бомж все
