Я запинаюсь, и забываю, на каком номере остановился. Мои веки тяжелеют, и я не знаю, сколько дней прошло с тех пор, как у меня был полноценный сон. Начинаются видения. Я вижу вещи, которых, как мне кажется, не существует в реальности.
Мои руки вытянуты над головой, но я их больше не чувствую. Мои ноги жаждут передышки от долгого стояния, даже если для этого мне придется опуститься коленями на битое стекло. За два года, прошедших с начала обучения, я узнал, что жизнь — это череда боли, сменяющей одна на другую.
И облегчения не будет. Ни на мгновение. Потому что наемников готовят не в окружении розовых клумб. Это то, что Фаррелл сказал мне, когда они забрали меня из тех единственных стен, которые я когда-либо знал. Один дом, четыре кровати, еще четверо парней. Парни, с которыми мне нельзя разговаривать.
Думаю, мне тогда было восемь. Они всегда начинают тренироваться в восемь, сказал Фаррелл.
Мне уже десять. Десять.
Но я не чувствую себя на свой возраст.
Фаррелл смотрит на меня с пренебрежением, и стыд прожигает меня насквозь. Я опускаю глаза в пол и покорно жду наказания. Мои плечи опускаются, и я склоняю голову в знак поражения. Мои веки становятся слишком тяжелыми, и я боюсь заснуть. Каждая кость болит. Моя кожа горит, и дрожь прошивает мое тело при каждом движении.
Не произнося больше ни слова, Фаррелл открывает наручники, удерживающие мои запястья на месте. При падении я ударяюсь лицом о бетонный пол. Не могу пошевелиться. Моя щека горит, и думаю, что она кровоточит. Звук ботинок Фаррелла резонирует эхом от пола, когда он движется позади меня.
Он заворачивает мои брюки вокруг моих лодыжек, пока я пытаюсь вырваться из его хватки. Койн прижимает свой ботинок к моей спине, вдавливая меня в пол. А потом я слышу жужжание электрошокера.
Нахожу темное пятно на стене, на котором я сосредоточусь, прежде чем он ткнет его в подошвы моих ног. Но это не помогает. Ничто уже не поможет. Это всего лишь боль.
Боль. Темнота. Боль. Темнота.
Мне нравится темнота.
Мне брызгают в лицо водой, и я просыпаюсь. Фаррелл стоит надо мной, снова выкрикивая приказы.
— Вставай.
— Не могу, — говорю я ему.
И я не лгу.
Он кивает Койну, и они вдвоем поднимают меня за руки. И вот я полностью раздет. Они снова забрали мою одежду, поэтому я уже знаю, что будет дальше. Они запихивают мои запястья обратно в манжеты, которые растягивают мои руки над головой, а мне нужно встать на ноги, чтобы сохранять равновесие. Ожоги настолько сильные, что мое сознание балансирует на грани. Но я знаю, что не могу вырубиться.
Появляется Койн со шлангом. Он долго обливает меня холодной водой. Мое тело дрожит, но я пытаюсь сосредоточиться на том, чтобы попытаться отпить немного воды. Я так хочу пить.
Шланг отключился, Койн посмотрел сначала на меня, а потом снова на Фаррелла.
— Он отключается.
Фаррелл кивает и достает еще одну таблетку из кармана. Мне не нравятся таблетки. Что угодно, только не таблетки. Я сжимаю губы, но он все равно засовывает пилюлю мне в рот. На моем языке появляется горький привкус, и мне не остается ничего другого, кроме того, как проглотить таблетку.
Мое сердце бьется слишком быстро, а мои глаза буквально вывалятся из орбит. Фаррелл обходит меня сзади, после чего потуже затягивает петлю на моей шее. Она привязана к стене позади достаточно крепко, чтобы удерживать меня в вертикальном положении.
Он ударяет меня по щеке, и они идут к двери. Той, что ведет в места, которые я никогда раньше не видел. К двери, которой я иногда (когда они не смотрят на меня) подумываю воспользоваться.
— Не спать, малыш, — говорит он мне. — Заснешь, и больше не проснешься.
***
Расстегнув пуговицы своего костюма, я вешаю черную куртку на обычный крючок на стене. Все в этой комнате именно так, как я себе это представляю. Чистое и организованное рабочее пространство, которое идеально подходит для моих нужд. У меня есть ритуал, который провожу каждый раз, входя в эту комнату. И даже с предвкушением, струящимся по моим венам в данный момент, я гарантирую, что выполняю все в точности со своими собственными выверенными стандартами.
Каждый предмет на своем, строго определенном месте. Каждый шаг должен быть сделан точно и осознанно.
Сначала снимаю часы, за ними идет майка. Две кнопки на пульте, и вот уже сюиты для виолончели Баха размеренно текут через динамики колонок. Всегда шестьдесят два децибела, идеальный звук. Я не особо увлекаюсь музыкой или звуками любого рода, если на то пошло, но это меня не сильно беспокоит. Когда я был еще совсем мальчишкой, мать Кроу научила меня, что эта музыка может помочь мне сосредоточиться. А это именно то, что мне нужно было сделать в данный момент.
Все именно так, как мне нужно. И в список необходимых мне в данный момент вещей входит имя моего нынешнего клиента. Донован уже привязан к стальному столу, который я использую как раз для таких случаев. Взглядом своих черных глаз он испепеляет меня, но тряпка у него во рту, что служит ему кляпом, мешает ему произнести хоть слово. Именно так, как мне нравится. У меня нет никакого желания слушать его.
— Знаю, ты думаешь, что это из-за предательства, — говорю я ему, когда достаю свой ящик с инструментами и раскрываю его. — Но это не так. По крайней мере, не для меня.
Он пытается бормотать что-то в ответ, но я игнорирую его попытки. Продолжаю настраиваться, проводя пальцами по блестящим, столь знакомым металлическим деталям инструментов, дарящим утешение. Мы с Донованом едва ли перекинулись и парой слов за прошедшие годы. Он был частью синдиката, но я никогда ему не доверял и недолюбливал его.
Вообще-то, я не испытываю сильной потребности в общении, как другие. Говорю, когда это необходимо, и это меня вполне устраивает. Большинство клиентов, которые оказываются в этой комнате, никогда не слышат моего голоса. За исключением случаев, когда мне нужно добиться от них информации.
Но сегодня вечером, с Донованом, у меня запланировано несколько вопросов, которые я собираюсь решить. Я выбираю скальпель, показываю его ему, смотря на него вопросительно. Ему остается только моргать.
— Ты прав, — кивнув в знак согласия, снова возвращаюсь к исследованию инструментов. — Слишком примитивно. Думаю, мы с тобой оба знаем, что это было бы слишком простая смерть для тебя.
Внешне я спокоен. Всегда спокоен. Нет необходимости устраивать шоу. Я не позволю ему увидеть, как глубоко его влияние на меня. Но сегодня Донован на собственной шкуре прочувствует всю тяжесть моего яростного гнева. Сегодня я сделаю то, чего так жаждал с тех пор, как узнал, что этот урод трогал Сашу.
С моей ладони капает кровь, и я обнаруживаю раздавленный скальпель в своем кулаке. Темно-малиновый цвет разжигает во мне огонь ярости. Но я не могу позволить этому огню взять надо мной верх. Потому что если дать ярости вырваться наружу, все закончится слишком быстро.
А Донован не заслуживает от меня такой щедрости.
Верно, я бы выпотрошил его медленно и мучительно просто за то, что он был свиньей-насильником. Но не это провоцирует меня на то, чтобы смотреть, как вся его кровь вытечет на пол. Моей мотивацией служит та, до которой он посмел дотронуться. Та единственная, которую ему не позволено было трогать.
И она позволила ему это сделать.
Закрыв глаза, чтобы перевести дух, я по привычке меряю расстояние шагами до двери. Полностью успокаиваюсь, только повторив этот маневр дважды.
Вытаскиваю плоскогубцы из ящика с инструментами и кляп из ящика снизу. Поскольку комната небольшая, и рассчитана в основном на функциональность, расстояние между столом и мной составляет всего пять шагов. Насчитываю дважды по пять, пока выкладываю необходимые инструменты на стол в специальный лоток, после чего достаю раскладной стул.
