Миранда отодрала пару влажных полусгнивших листьев салата от пучка на дне крошечного холодильника и осторожно приблизилась к клетке с тушканчиком.
— Кэли! — тихо, но беспокойно позвала она. — Ты еще жив? — будто ждала отрицательного ответа. Черные твердые бусинки глаз смотрели на нее, не мигая. Она просунула мокрые листья сквозь прутья, не отрывая взгляда от застывшей фигурки. Даже усики не дрожали.
— Калибан? — уже с некоторым подозрением. Миранда ткнула тушканчика пальцем в бок. Ноль эмоций. Она ткнула посильнее. Опять ничего, Миранда открыла крышку клетки и протянула руку внутрь. В тот же миг тушканчик взвился и вонзил острые, точно бритва, резцы в один из нежно-розовых, пухлых пальцев, так ему досаждавших. Взвизгнув, Миранда выдернула палец из его пасти: — Ах ты, скотина!
С демонстративным равнодушием, как все животные в клетке, тушканчик задумчиво смаковал выдранный его длинными резцами кусочек плоти Миранды; даже своим скудным умишком он смог оценить новизну ощущений. Он стал плотоядным. Миранда пососала палец, потом, испугавшись, что на него мог попасть какой-нибудь калибанский микроб, опустила его в воду.
— Ты кусок дерьма! — громко и сердито заявила Миранда тушканчику, который в этот момент как раз испражнялся себе на задние лапы. — Два года я тебя кормлю, пою, меняю подстилку, и что я получаю в ответ? Ты, скотина, меня укусил. Ненавижу!
Калибан зевнул и почесал задней лапкой за ухом, оставив на меху мокрый черный след помета.
Кстати, именно так всегда с Мирандой и выходило. Кроме меня — а я уже ее полюбило, так что я не в счет, — Миранду не очень-то жаловали. Ее одинокий тостер неизменно сжигал хлеб, одиночная микроволновка выдавала одну и ту же гадость, что бы Миранда в нее ни заряжала, колготки обязательно пускали стрелки, все время что-то вызывало раздражение на коже, словом, каждый новый день был не ее днем. Нет, у нее не было написано на лбу «жертва», просто на заднице стояла жирная печать — «посмешище». И она знала, что над ней всегда будут смеяться. Но, конечно же, не кто иной, как кроткие, наследует землю[3].
Когда она щелкнула выключателем своего одинокого чайника, тот сразу же на нее зашипел. Миранда со вздохом его выключила. Поставив чайник в одинокую раковину, набрала воды. Положила одну ложку растворимого кофе в одинокую чашку и села на одинокую кровать. Посмотрела в никуда. Она уже была далеко. Журчащий ручеек холодной, кристально чистой воды «Эвиан» бежал сквозь ее королевство, спускаясь с заснеженных пиков Швейцарии, сверкающих на далеком горизонте. А она сидела под деревом, усыпанным яркими пастилками из диковинных фруктов. И там был Он. Вот Он, как всегда, улыбается ей своей белозубой рекламной улыбкой (сигареты «Мальборо», свежее дыхание). Их руки слегка соприкасаются, она чувствует, как жар его желания разливается по ее телу, когда она берет у него чашку чая «Гринфилд». Он кладет рядом с ней плитку шоколада «Альпен голд» и высоко подпрыгивает, ухватившись одной рукой за последнюю ступеньку свисающей с вертолета веревочной лестницы. Другой рукой он машет Миранде и, потихоньку раскачиваясь, исчезает вдали. Выглядит немного глуповато, думает Миранда, но счастливо улыбается. С нескрываемой злобой и презрением чайник плюется в нее, разрушая идиллию.
* * *
Все это я видело. Все, о чем она думала. Надо вам сказать, что, кроме отсутствия уязвимых для болезней органов, в жизни литературных произведений есть еще одно преимущество (если это можно назвать преимуществом) — всеведение, способность проникать мысленным взором куда угодно и когда угодно. Это метафизический эквивалент единого проездного. Свобода перемещения мысли. На любую глубину, в подсознание любого человека; я читаю его мысли, вижу его фантазии, его боль, вечные сомнения, а затем снова взмываю ввысь — к другим людям, другим мыслям. Немножко чувствуешь себя Богом, можешь внушить себе иллюзию, будто бы все в твоей власти; обретаешь на краткий миг ощущение всемогущества. Но, если быть честным с самим собой, я не всемогуще, и это сразу заставляет меня задуматься — как мучительно было бы стать похожим на вас. Вам столько всего приходится понимать, столько всего замечать, столько принимать решений, столько эмоций переживать. А осознание своей свободы выбора — это вообще кошмар! У меня, знаете ли, ничего этого нет, я начинаюсь и заканчиваюсь, все примерно в одном и том же месте, даже в одно и то же время, я неизменно, ну, до момента, когда я рассыплюсь на странички или сгнию. Из-за этого я иногда чувствую себя слишком прямолинейным. Отлично помню, как это бесило меня раньше. До того, как я изменилось. Второе предложение неизменно следует из первого, третье — из второго, и так далее, без единой развилки; и так будет всегда. Но я изменилось, и теперь я понимаю, что потеряло, — эту безмятежность бытия в идеальном мире, где нечего бояться, потому что все известно заранее. Моя уверенность куда-то испарилась, а что до нас с вами, бесспорно одно — случиться может все, что угодно, вы можете меня отложить, засунуть на полку, об этом я не имею ни малейшего представления. А чтение мыслей… Я больше не умею этого делать. Я от всего отказалось ради Нее. И не помню, знало ли я, что так будет, уже тогда, в тот первый вечер, когда солнце медленно садилось, а спальня наполнялась оранжевым отсветом уличных фонарей.
Миранда отхлебнула кофе, оказавшийся, как всегда, слишком горячим, и села к зеркалу пропалывать свои густые брови, снова почти сросшиеся воедино. Проводя между ними полоску ничейной земли, она вздыхала, попутно оценивая глубину своей непривлекательности.
Послушайте! Какой смысл в умении читать мысли, если я абсолютно беспомощно, зная, как она себя недооценивает и как понапрасну бичует себя, но не имея возможности хоть что-то сказать. Какой смысл так много понимать, если остаешься немым? Остаешься заключенным в тюрьме чужих слов, где бьешься о стены, исходя безмолвным криком о том, что она прекрасна, прекрасна, как Венера Милосская до своей автокатастрофы — еще с обеими руками и с бровями, прекрасна, как золотое сечение, как хохломская роспись, как святая Тереза в экстазе от экстази, как рассмеявшаяся наконец Мона Лиза, виденье самобытной, чарующей, дивной красоты. Но ей никогда об этом не узнать.
Глядя на нее, я видело ее изнутри и снаружи. Она была лучезарна.
Когда Миранда смотрелась в зеркало, она видела только какую-то квашню. Ее белое тело не было юным и гибким, ее тяжелые тускло-коричневые волосы никогда не обрамляли ее лицо золотистым сиянием, не развевались словно на ветру, ни за что не хотели ниспадать игривой волной или хотя бы колыхаться пышной спелой копной. Си да на стуле, она боялась взглянуть вниз, чтобы не увидеть бескрайние просторы чудовищно широких бедер.
