— Их кремировали… То, что осталось. — Амелия сглотнула. — А Джереми решил, что не станет хранить их прах. Он не был сентиментален, да и приступами ностальгии, насколько я знаю, тоже не страдал. Джереми говорил мне, что не хочет возвращаться туда, где у него не осталось ничего. Даже на встречи одноклассников он не ездил.
— А он не объяснял почему?
— Воспоминания, которые он сохранил о своем доме, были слишком печальными, поэтому он просто разорвал все связи с прошлым, отсек все привязанности. Он говорил, что так ему проще.
— Неужели у него не осталось абсолютно ничего, что напоминало бы о родителях, о том, какими они были?
— Почему это тебя так интересует?!
— В рамках моего расследования. Я ведь профессиональный журналист, помнишь?
— И все равно я не понимаю… Ведь это было очень давно, и… Какое отношение его детство может иметь к… ко всему остальному?
— Возможно, никакого, а возможно… Родители могли как-то повлиять на Джереми, на его характер, привычки. Вдруг в детстве с ним произошло что-то такое, из-за чего он стал таким?
— Да нет. Я так не думаю. Все мы от природы наделены разными характерами.
— Считаешь, что родители не могли повлиять на собственного сына? Странная точка зрения.
— Почему же?
— По-моему, это очевидно. От родителей, на самом деле, зависит не все, но очень многое. Ты сама в меру сил воспитываешь своих сыновей такими, какими ты хотела бы их видеть. А до этого на тебя влиял твой отец, его пример, слова, поступки.
— А на твой характер родители повлияли?
— Да. — Доусон залпом допил виски и поставил опустевший бокал на стол.
— И в чем же это выражается?
— Я не совсем понимаю, — проговорил он задумчиво, — почему ты не хочешь признать, что родители вкладывают в нас очень много. Начиная с самых простых вещей вроде того, что́ нужно класть в мясной рулет, чтобы он получился достаточно вкусным, и заканчивая вещами значительно более сложными. Мировоззрение. Религиозные взгляды. Культура. Язык. За кого следует голосовать, а за кого не сто́ит. Все это и еще многое другое определяют, пусть даже на подсознательном, рефлекторном уровне, именно наши родители, и никто иной. О чем ты думаешь и как, на что реагируешь, как держишься в обществе и как себя ведешь в семье — все это в значительной степени зависит от того, как думали, реагировали и вели себя те, кто тебя растил и воспитывал.
— Наследственность против влияния среды — это очень старый спор, насколько я знаю.
— Не думаю, что вопрос стоит именно так. Не одно против другого. Скорее, и то и другое…
— И все-таки, почему тебе не дают покоя родители Джереми?
— Я же только что объяснил… Потому что, когда я о ком-нибудь пишу, мне необходимо знать об этом человеке как можно больше. В том числе кто он и откуда, кто его растил и воспитывал…
Таким образом, Доусон открыто признал то, о чем Амелия уже догадалась по его статьям, которые читала в Интернете. Когда он писал не о событиях, а о конкретном человеке, он фактически препарировал его душу и разум, являя читателям порой излишне натуралистический, но правдивый и яркий портрет той или иной личности со всеми ее страстями, желаниями и комплексами.
Сейчас она вспомнила об этом и подумала, что не хотела бы попасться ему, что называется, «на зубок».
— Ты собираешься писать обо мне? — спросила она.
Доусон покачал головой:
— Ответ неоднозначный. Я еще не решил.
— А если соберешься… неужели ты и меня выпотрошишь и выставишь на всеобщее обозрение?
— Чтобы сделать это, мне нужно многое о тебе узнать.
— Ты и так далеко продвинулся на этом поле.
— Этого недостаточно. Совершенно недостаточно.
— Даже не представляю, что еще может быть такого, что ты хотел бы обо мне узнать!
Прежде чем ответить, Доусон долго смотрел ей в глаза. Одно это должно было подготовить ее к какой-то неприятной неожиданности, но не тут-то было. Вот почему Амелия вздрогнула всем телом, когда он негромко сказал:
— Я хочу, чтобы ты рассказала мне о самоубийстве твоего отца.
Сначала Амелия была слишком потрясена и не могла даже пошевелиться. Но уже через несколько секунд уверенно вскочила с кресла и ринулась к ведущей наверх лестнице. Она уже поставила ногу на нижнюю ступеньку, когда Доусон нагнал ее и, схватив за плечо, развернул к себе лицом.
— Отпусти!
— Успокойся, пожалуйста.
— Убирайся к дьяволу!!!
— И не кричи. Ты разбудишь мальчиков.
— Конечно, я их разбужу! — Амелия рывком высвободилась. — И не просто разбужу! Мы немедленно уходим отсюда, и мне наплевать, пусть даже нам придется идти пешком до са́мой Саванны. Я и минуты лишней здесь не останусь!
С этими словами она довольно сильно толкнула Доусона в грудь и, окончательно освободившись от его рук, стала быстро подниматься по лестнице, но на четвертой или пятой ступеньке ее нога в носке соскользнула, и Амелия упала вперед, сильно ударившись коленом. Зашипев от боли, она повернулась и, сев на ступеньку, стала растирать пострадавшее место рукой.
— Черт! Сильно ушиблась?
Доусон опустился на ступеньку ниже, но поскольку он был довольно высок, их лица оказались почти на одном уровне. Озадаченность и сочувствие, которые Амелия прочла в его взгляде, казались ей достаточно искренними. Это ее только еще больше разозлило. Уперевшись в колени локтями, она спрятала лицо в ладонях.
— Ну что ты за человек такой? Отстань ты от меня наконец!
Доусон, разумеется, не послушался и остался сидеть — молчаливый и неподвижный. Но она продолжала ощущать исходящие от него волны участия и симпатии. Наконец, немного успокоившись и отняв от лица мокрые от слез ладони, Амелия вытерла их о штанины. На Доусона она старалась не смотреть; ее взгляд блуждал по гостиной пока не остановился на опрокинутом бокале, валявшемся перед ее креслом.
— Извини. Я, кажется, разлила твой виски…
— Да и хрен с ним!
Эта фраза прозвучала на удивление неуместно и грубо. Амелия даже вздрогнула от неожиданности, однако уже в следующее мгновение поняла — он нарочно ее шокировал, пытаясь заставить забыть о боли и гневе, которые она испытывала. Его уловка сработала — Амелия засмеялась, хотя ее смех больше всего напоминал застарелый кашель курильщика.
— Хочешь, я поцелую твою коленку, и она сразу перестанет болеть? — предложил Доусон.
Его тон был таким мягким и доброжелательным, а в голосе звучала такая искренняя забота, что ее гнев окончательно остыл. Амелия еще раз хихикнула, потом с сожалением покачала головой:
