Должно быть, фотографии сделаны у дома тех самых друзей, решила Элис, переходя от кадра к кадру. Но когда настал черед последнего, она уронила пленку на колени и закрыла рот руками, пересиливая внезапно накатившую тошноту.
Натали стояла боком в том же платье, обхватив руками живот. Одна ладонь лежала сверху, а другая снизу, туго натягивая платье на мягкой припухлости живота. Глядя на эту старую двухмерную реальность, Элис мгновенно поняла, когда Натали изменилась и почему.
– Элис?
Финей покинул свое кресло и теперь стоял у нее за спиной. Его ладони мягко придерживали ее за плечи.
– Я не знала, – проговорила Элис.
– Чего ты не знала?
Она протянула ему пленку и открытку. Финей надел очки и молча просмотрел кадры, потом прочел текст и отложил открытку на стол. Его ладони вернулись к плечам Элис, и через тонкую ткань рубашки ей передалось их прохладное спокойствие.
– Она родила этого ребенка?
– Нет, – Элис покачала головой. Собственная печаль налетела на нее, протянула к ней жадные, цепкие пальцы. – Ее не было всего три недели. Я думала, она гостит у друзей. Так мне сказали.
– Родители?
– Да.
Элис никогда не понимала, почему в то лето Натали записала ее в стан врагов. Перемена в ее сестре была резкой, отчетливой, словно зловещее нечто нащупало в их семье слабину и вклинилось в нее, отколов Натали от остальных. Но теперь она поняла, что причиной отчуждения ее сестры послужило не что-то, а начало кого-то. Элис опять посмотрела на дату открытки. Конец марта. Натали, должно быть, была примерно на четвертом месяце беременности. Ужас, охвативший Элис, усугубился, когда она вспомнила несмелые подрагивания, волновавшие ее собственный живот, нараставшее ощущение недостатка кислорода, когда она поднималась по ступенькам.
Осознав, что родители толкнули Натали на такое, Элис одним махом разрубила узы, которые связывали их и которые она всегда считала нерушимыми. В один миг их лица превратились в чудовищные маски, забота и тревога в их взглядах сменилась чем-то суровым и неподвижным. Элис почувствовала, что ее несет через темноту пространства прочь от них, к тому холодному месту, где, наверное, прозябала Натали. Ей хотелось извиниться, утешить, взять назад все те слова, которыми она, сама того не зная, раз за разом топтала последние шансы на примирение. Натали некому было довериться, не у кого было искать поддержки. И тут Элис вспомнила предостережения Томаса, его завуалированные замечания по поводу ее родителей: «Они были далеко не святыми, Элис. Они сделали несколько очень больших ошибок». Натали, вероятно, не нашла лучшего исповедника, чем Томас. К своему стыду и сожалению, Элис почувствовала, что ее сковала знакомая боль ревности. Она тоже поверяла Томасу свои тайны, и теперь ей стало до боли очевидно, насколько пустыми и наивными казались ее детские исповеди по сравнению с проблемами Натали.
– Элис, – Финей достал негативы из второго конверта и теперь держал пленку на свету. Его голос прозвучал как-то сдавленно. – Может, мне не стоит их смотреть.
– Там Натали?
– Нет. – Он протянул ей негативы. – Ты.
Как бы ей хотелось подбежать к девушке на этих кадрах, взять ее за руку, отстранить гриву белокурых волос и шепнуть на ухо: «Беги, еще не поздно». Но люди никогда не верят, что с ними на самом деле случится то, что должно случиться. Когда Элис было четырнадцать, она не верила, что ее тело начнет войну против себя самого. И позднее не верила, что будет отчаянно отбиваться от ползучего наступления своей болезни и все-таки проигрывать. Тот, кто предупреждает тебя о будущем, на самом деле не подготавливает тебя к нему. К нему ничто не может подготовить.
Та Элис, что застыла во времени, зажатая в нескольких квадратиках пленки, переживала одни из своих самых счастливых моментов. Ребенок поборол болезнь, гормональный всплеск беременности пропитал ее, и она впервые испытывала к своему телу любовь и уважение, восхищаясь его способностью одновременно разрушать и созидать, при этом не уничтожая ее саму. Вместо лекарств она глотала огромные безвредные витамины и поглощала немыслимые количества молока, ледяных зеленых виноградин, которые вытаскивала из морозилки, соленых крекеров с маслом, а иногда просто масла, которое слизывала прямо с кончиков пальцев.
Днем она бродила по окрестным лесам, стараясь как можно реже встречаться с Натали, и возвращалась только тогда, когда воздух становился прохладным, – духи леса успевали вплестись в ее волосы, пристать к пальто и ботинкам. Натали не расспрашивала ее о беременности, что одновременно настораживало и радовало Элис. Вместо любопытных, она ловила на себе расчетливые или равнодушные взгляды сестры, словно та находила другое логичное объяснение одежде, которая становилась мала, и новой утиной походке. Элис нежилась в объятиях бездонного сна, проваливалась в его ущелья, едва успевая забраться под простыни, и просыпалась, обнаруживая, что держится руками за тугой холмик своего живота.
То была Элис, которая начинала несколько писем к нему, но каждый раз останавливалась на первом же абзаце, не доверяя бумаге слов, которые могли бы что-то изменить. Она разрывала написанное в крошечные клочки, носила их в ванную в кармане халата и смывала в унитаз, думая, что лучше подождет еще денек, прежде чем скажет ему, потом еще и еще. Дни собирались в недели, и Элис начало казаться, что это только ее ребенок. А когда приходили сомнения, она напоминала себе, как Томас ее обманул, какую жизнь он, наверное, ведет и как мало приспособлен к отцовству человек с его темпераментом.
На негативе, который теперешняя Элис держала между пальцев, она стояла на заднем дворе отчего дома в теплый день раннего лета, и над головой у нее порхали птицы. Волосы лежали на одном плече, а руками она обнимала большой живот – одна ладонь сверху, другая снизу – почти так же, как ее сестра девять лет назад. Она понятия не имела, что ее кто-то фотографирует.
– Ох, Натали, – прошептала Элис, гадая, куда делась фотография, сделанная с этого негатива. – Что ты натворила?
С каким нетерпением Финч дожидался праздников! Да здравствуют тепло и уют родных стен, веселое убранство города, мир на земле, доброта к ближнему. Ужины с Лидией и ее мужем становились изюминкой дня, по большей части потому, что меню изменилось соответственно сезону изобилия, и эти несколько блистательных недель Финч мог лакомиться тем, что ему было по душе: мясными пирогами с хрустящей корочкой, жарким с интересными приправами чатни – и с айвой! Почему он так редко ест айву? Она великолепна! Картофель жареный и пареный, толченый и печеный… А если повезет, можно даже уболтать зятя Кевина на эгг‑ног[39], пока Лидия не видит.
